Дело шести безумцев

Я не была в этом поселке двадцать два года, с тех пор как мы с Максом вломились в нежилой дом, чтобы высушиться и согреться. В кармане барахтался нагретый пальцами ключ с красным бриллиантом. Номер дома я не знала, вспомнила визуально, куда идти. Двадцать два года назад он был единственным, что стоял близко к воде.

– Двадцать три? – удивилась я, что на доме этот номер, а не двадцать два.

И какой в этом номере смысл?

Несмотря на ноябрь, под ногами зеленела короткая зеленая трава газона, морозоустойчивая.

Сунула ключ, замок щелкнул, и дверь открылась. Что-то мокрое тут же врезалось мне в щеку. Не понимая, в чем дело, я попятилась.

Хлопнула дверь.

– Сидеть, Пес, сидеть! – успокаивал Максим собаку. – Кира?.. – смотрел он на меня, распластанную по его входной двери, сжимающую тяпку и герань.

– Кажется, формулу таблеток точно надо доработать, – улыбнулся он.

– Ты назвал собаку кличкой Пес?

– Он дворянин, почти волкодав и немного кто-то еще, – чесал Максин ухо псу, отодвинув его от меня за ошейник, – мой псын.

– Я помню… как ты говорил о собаке. Кстати, это тебе. Подарок, новый сорт, – протянула я Максиму горшок с растением. – Тридцать лет назад тоже пахло геранью. И еще в кармане моей детской кофты было это, – показала я скрепку. – Это важно? Это что-то важное для дела?

– Для меня – да, – не сводил Максим взгляда со скрепки. – Кира, – вздохнул он и сделал два шага назад, – зачем ты приехала? Тебя не потеряют?

– Я теряла нас столько раз, Максим. Чтобы найти сейчас.

– А твой муж?

– Журавли не создают пары на всю жизнь. Бывает, что они улетают к другим. Я люблю его и дочку, она – мое счастье. Но с Костей мы давно в разводе. Он мой лучший друг. И огромный кусок души, а ты…

Но кто для меня Максим?

Кусок души, кусок сердца, кусок прошлого, кусок нормальности или меня самой… может, он даже просто скрепка, что сдерживает меня, порезанную зигзагом.

– Ты вернулся… и, кажется, ты вернул меня тоже.

Максим начал приближаться. Он двигался без единого заметного колебания. Что-то неощутимое происходило, еле осязаемое. Он плыл, скользил, летел. Я считывала каждый миллиметр тронутого вокруг нас кислорода, кислорода, что вот-вот полностью закончится в моих легких. Если мне придется ждать еще хоть миг – я задохнусь. И я сама скользнула в восходящий поток навстречу его губам.

От поцелуя я ощутила сразу все: энергию листьев четырехсот миллиардов деревьев планеты, услышала, как рассыпаются кораллы в песок, прикоснулась к карбонату кальция, рождающему перламутровые стенки морской раковины, сложенной в идеальном золотом сечении. Идеальным сечением соединились бороздки наших губ. И даже пара выбитых друг другу в поезде Оймякона зубов.

Как не бывает единых отпечатков пальцев, так не бывает одинакового поцелуя, но бывает память прикосновений. Я вспомнила всего Максима сразу, вспомнила нас в этом доме, вспомнила себя.

И вспомнила то, чего не было, что казалось мне сном последние двадцать лет.

Кажется, мы врезались в какой-то комод. Закрывая мою спину от ударов о мебель, Максим щелкнул по выключателю, погасив свет. Давая нам отдышаться, когда не осталось ни одной не поваленной нами табуретки, он произнес:

– Кира…

– Максим…

Мы боялись разжать руки, не смели отпустить друг друга, опасались моргнуть, чтобы не потерять из вида даже тень друг друга.

– Ты дрожишь, Кира. Я разожгу камин? Хочешь выпить? Воду, кофе, кефир?

– Банановый латте с апельсиновым сиропом.

– Ты все еще это пьешь?

Я кивнула:

– Теперь вместе с ферментами для желудка.

Мы сидели на полу у камина и смотрели на огонь. То говорили, то умолкали, но, что бы ни делали, мы словно боялись перестать касаться друг друга, боялись оказаться миражом, а в нашем случае – галлюцинацией.

К рассвету я почувствовала, что Максима клонит в сон. Завалившись на бок, он сгреб с диванов какие-то подушки и пледы, обняв меня со спины. В коротких рывках содрогались мышцы его тела, когда он проваливался в сон. Макс тут же приходил в себя и целовал меня невесомым поцелуем в шрам на месте удара скальпеля в шею, давая понять, что он не спит.

Его руки обняли меня крепче. Он проводил пальцами по моему телу в тех местах, где за годы службы в бюро я собрала коллекцию всевозможных травм. Одно из мест было испещрено слепыми огнестрельными ранами.

– Круги от огнестрела, кресты от ножей. Играешь в крестики-нолики с жизнью?

– В этой игре 362 880 возможных комбинаций, но не все ходы делала я сама. Ты это знаешь, Макс.

– О чем ты? – чувствовала я, как он улыбнулся мне в шею.

– Поспи.

– Не могу.

– Обещаю, утром я не исчезну.

– Ты исчезнешь ночью, знаю.

Я повернулась к нему лицом. Чуть расстегнув молнию толстовки, положила руку на его шрам в форме паутины, перекрытый татуировкой паука.

– В моих снах журавль на раненых крыльях срывался с неба, а паук подхватывал его паутиной. Но все это время… это была не паутина, это была страховочная сетка. Я сбилась со счета сколько раз ты меня ловил, Максим. Это был первый, – поцеловала я его раненое плечо.

– Я люблю тебя, Кирыч. Ты лучше всего хорошего, что у меня было.

– И я люблю тебя, Максим.