Демон спускается с гор

Корни застонали под ногой. Айсэт теряла равновесие, перепрыгивая с петель на изгибы. Она больше не мышонок, детская считалка не помогла. Ноги отяжелели, то и дело цеплялись за узлы корневищ. Руки болтались плетьми, шея гудела. Позади не осталось ничего, кроме корней и ветвей. Впереди раскрывалась широкая прогалина в стволе исполинского дуба. Деревья связывали все в мире, в привычном для Айсэт и в неверном, запутанном мире, что открылся в пещере. Через деревья разговаривали с людьми боги и предки. Голосом листвы общалась природа. И когда не хватало сил или мудрости, люди приходили к деревьям. Им приносили подношения, в их корнях хоронили старейшин, под ветвями просили благословения для новорожденных. Айсэт видела и людей, пораженных небесным огнем. Их тоже, совсем как деревья, считали отмеченными высшей благодатью, избранными, особенно если они мгновенно умирали. Смерть в подобном случае оборачивалась честью, местом подле богов. Их связывали вместе – отмеченных молнией, – людей подвешивали на ветвях раненого дерева, чтобы две силы и две мудрости объединились и защищали народ от бед и невзгод. Такие избранники походили на деревья еще и потому, что путь молнии по их телу напоминал силуэт корней, ствола и ветвей – большие или маленькие, они расцветали под кожей, красные, пока жизнь еще теплилась в человеке, темно-синие, когда смерть приносила избавление.

Что можно испросить у умирающего человека? Какую силу почерпнуть у искореженного великана?

Боль. Терзающую и очищающую, ненавистную и благословенную. Потому что боль – свидетельство жизни, а освобождение от нее – смерти. С каждым шагом Айсэт все больше убеждалась, что таит в себе дуб, выросший посреди озера. Отзвук боли слышался в стоне корней под ее ногами, пробирался в нее, мешал идти. А боль, что таилась внутри Айсэт, устремлялась ему навстречу. Два потока стремились друг к другу, чтобы объединиться и истечь в ил, превратиться в грязь, стать ничем. Айсэт представила, каким могло быть дерево, если бы не утратило узорные листья – нежно-зеленые по весне, солнечные ранней осенью, темно-коричневые в подбирающихся холодах. Как прятались бы в листве желуди, а дети срывали бы их для игры в мешочек ведьмы или для бус, что девочки нанизывали на длинную нить. Дерево поведало бы о жизни, к которой просыпается раз за разом после зимы. О молодых почках, о побегах, пробивающихся сквозь землю там, куда белка или птица уронили желудь. О связи между стариком-дубом и молодыми дубками, его детьми и внуками. О годах, проведенных в лесу, о людях, которые касались коры ладонями и лбами, о птицах, что вили гнезда, о жуках, что точили корни. О многих знаниях, что дает время, и воспоминаниях, что дарит настоящая жизнь.

Руку Айсэт встретило не обожженное, высохшее сердце дуба, но колеблющаяся вуаль. Легкая преграда, непроглядно-черная, но податливая. Словно в расщелине ствола кто-то натянул полог, который Айсэт предстояло откинуть.

Айсэт сделала глубокий вздох и шагнула внутрь. Боль затихла, вышла вместе с выдохом и растворилась за плечами. Отступил и мрак, изгоняемый желтыми тканями, в которые обратилась внутренность дуба, ярко-красными шелковыми подушками, пестрыми коврами. И огнями свечей, многократно дробящимися и повторяющимися в семи чашах, расставленных среди подушек. Чаши были полны водой. Айсэт прошла мимо первой. Сквозь дрожащую поверхность проступали золотистые силуэты. Во второй шла битва, в третьей, Айсэт замерла и вытянула шею, чтобы разглядеть, что скрывалось в бронзовом окаймлении, – лепестки яблони. Семь озер, которые они преодолели, прятались в дереве, и отсвет свечей прыгал над тем, что таилось в их глубинах, вспыхивая и выхватывая отголосок эмоций Айсэт.