Демон спускается с гор

Догадка поразила ее. Дахэ шла под красной фатой, иначе она бы уже отыскала Айсэт, как и любой повод придраться к чему-то. Вытащила бы из толпы женщин вместе с верными подружками. Но ни Кутас, ни Зарны, ни Нану Айсэт не видела, потому что они шли впереди и вели Дахэ во главе праздничного танца – главную жертву сегодняшнего дня. А на шелковице готовили второе жертвоприношение. Аул охватило безумие, люди, знакомые Айсэт с детства, праздновали жизнь и смерть в один день.

– Мы живем с ними рядом. – Дзыхан погладила дочь по щеке. – Отчего же ты удивляешься, дочка? Даже сейчас они идут за руку – жизнь и смерть, я и ты. Мать отдает жизнь детям, чтобы продолжиться в них. И умирает, чтобы и дочь знала, что в свой час она уступит место новым жизням.

– Кого хоронят там, мама? – Айсэт уцепилась за словоохотливость матери, как мгновением прежде за ее плечо. – И кого выдают замуж?

– Позади всегда прошлое, впереди будущее, – промолвила Дзыхан, – кого-то хоронят, кто-то рождается. Ты знаешь, как говорили раньше, дочка? Мы рождаемся для смерти и умираем для жизни. Первый же вздох зовет к нам мертвенный холод, а последний – дарит надежду на встречу с жизнью.

– Мама, прошу тебя. Здесь творится какое-то безумие.

– Оно творится постоянно.

Вереница женщин прошла мимо них, толкая плечами и локтями. Айсэт заметила тетушку Гошан. Жена вечно больного Олагая облачилась в темно-синее платье, с просторными рукавами и мягким поясом, обхватывающим большой живот. «Как себя чувствует старик, – невольно задумалась Айсэт, – кашель должен был пройти?» Айсэт перебрала травы, которые пригодились бы, чтобы поддержать выздоравливающего Олагая, и это на короткое мгновение успокоило ее.

Дзыхан снова коснулась щеки дочери холодной ладонью, повернула к себе. Мамины глаза, светло-серые, таящие внутри солнечный свет и движение облаков по осеннему небу, потемнели и напомнили Айсэт закоптившуюся утварь, которую полагалось хорошенько очистить песком. Плохой признак. Мама вовсе не поправилась. И Олагай, он наверняка там, с мужчинами, скорее всего, еще мучился кашлем.

– Ты пытаешься вобрать в себя весь мир и всех людей, но это пустое занятие, – сказала Дзыхан. – Нельзя любить всех и заставлять любить себя. И тем более нельзя заставить любить тех, кто тебя боится. А они все… – мать чуть опустила голову, – мы все боимся тебя, дочка.

Дыхание Айсэт сбилось.

– Ну-ну, дочка. Ты вовсе не виновата. Никто не виноват. Мы проживаем судьбу, определенную богами. Мне, дочери богатого купца, и твоему отцу, сыну старейшины, храброму воину, они подарили любовь, отрицающую сыновний долг и клятвы отцов. Знакомая история? – Мама хорошо читала по лицу Айсэт, и встревоженный взгляд, брошенный вслед удаляющейся свадьбе, она расценила верно. – Почти все знакомые истории заканчиваются одинаково. Влюбленные стремятся быть вместе во что бы то ни стало. Им мнится, что сама природа приходит на помощь. Укрывает сумерками, высыпает на небо звезды, подкладывает под спины мягкое сено или пахнущий шалфеем луг, где каждая травинка покрыта слезами росы, слезами их любви. А после… природа открывает им новый дар, что до поры таится глубоко во чреве, но со временем растет, набирается сил и просит открыть его всем, всем в деревне. Матери, отцу, старейшинам… И храбрый воин уже кричит отцу, что не возьмет другой женщины. А дочь богатого купца сыплет мольбы в короткие паузы отцовских проклятий и молит, молит, молит без конца тех самых щедрых богов, которые разом смолкли и отвернулись. Потому что то, что природа считает наибольшим даром, в глазах богов и людей – позор. И шалфеем пахнет уже не на лугу, им провонял дом, потому что мать и тетки варят настой, добавляют туда бадьян, водяной перец и горец. Тебе ведь известно, для чего они?

– Мама, – сдавленно вымолвила Айсэт.

– Не отводи взгляда, жрец хорошо учил тебя. И хорошо берег чужие секреты. Я не говорю, что ты их применяла, молодых девиц не зовут готовить подобные настойки. Но ты состаришься, и тогда к другим молодым девицам позовут тебя, ведьму, дочь ведьмы.

– Я не ведьма, я… – Айсэт пронзили последние слова матери. – Ты не ведьма!