Демон спускается с гор

– Мужчины могут бросаться на сталь, идти в огонь, мчаться в битву за славу и землю, но не могут выносить родовых мук. Они не испытывают боли, но и взгляда не могут бросить на ту, что скоро одарит щедрее, чем кто-либо другой. Но они тоже могут молиться о скором разрешении. Храбрый воин просил небеса сохранить жизнь любимой, пусть и ценою жизни еще незнакомого ему создания. А ведьма – о, как она жалела в тот час, что ей неподвластна магия, – укутанная в боль, зловоние и сырые ладони леса, взмолилась единственному, кто обладал властью в Гнилых землях. Вместе с очередным криком исторгла обещание отдать горному духу дитя, лишь бы родилось живым. Лишь бы любовь, связавшая три души воедино, осталась жива. И дух услышал. И подарил ее дочери жизнь, а чтобы помнила об обещании, оставил на лице ребенка знак.

Айсэт готова была задушить себя волосами.

– Быть может, та девушка все же была ведьмой. И дочь тоже родилась будущей удэ. – Дзыхан перестала раскачиваться. – А быть может, и девушку, и ее ребенка сейчас хоронят там, у дерева, благочестивые жители деревни. Не прячься, дочка, – Дзыхан убрала волосы с лица Айсэт, – ты ведь не носишь никакого знака, ты никому не обещана, и тебе открыты все дороги. Хорони прошлое или обручайся с будущим. Жизнь и смерть идут рядом, а мы крепко держимся за них.

Музыка вернулась. Барабаны отбивали ритм, свирели веселились короткими трелями. Дзыхан часто заморгала, повела плечом и пошла вслед невесте и ее спутницам. Оставила Айсэт метаться между прошлым и будущим, правдой и ложью, между шелковицей и уходившими женщинами.

История матери проникла в нее вместе с факелами погони. Айсэт охватил страх. Щека горела сильнее прежнего. Мать никогда не рассказывала о дне ее рождения. «Отдай ее пещере – и получишь назад», – шептала Дзыхан в бреду недуга. «Жизнь и смерть идут рядом», – пела она сейчас.

«Сперва, – решилась Айсэт, – взгляну в глаза смерти».

Гроб поднимался в воздух. С шелковицы падали листья, потревоженные рывками веревки. Мужчины пели свою песню:

Что внутри ствола творится,
Мы, срубив, узнаем.
Что внутри души творится,
Смерти открываем.
Если пал ты в жаре боя,
То погибели хвала,
Если ветром сгинул в поле,
Имя стало что зола.

Они провожали покойного в последний путь и жалели об одном, что он не погиб в битве, и благодарили того, кто принесет благодать в деревню, за смелость:

Если жизнь твоя пустая,
Гибель не пуста пусть будет
И ворота в земли рая
Пусть откроет твоим людям.

Колода с телом развернулась, мужчины расступились.

«Хоть бы не отец. Не отец, пожалуйста. И не Шариф!» – вспыхнуло в Айсэт.

Гумзаг завел новую песню и отошел последним:

Почему покидаешь нас, орел молодой?
Еще мать твоя жива, как тебя хоронить?
Еще зола не остыла, еще ждут домой.
Еще есть кому тебя полюбить.

Учитель скорее причитал, чем пел. Оплакивал человека в колоде, голого, скрюченного и абсолютно счастливого. Они не выбрали Калекута, но и Шарифа, виновного в будущем гневе духа, их выбор обошел стороной.

В колоде лежал Кочас. Смех застыл на потемневших губах, щеки впали, отчего зубы вышли вперед, превратив улыбку в оскал. Выпуклые глаза Кочаса смотрели на Айсэт, никто из мужчин не позаботился о том, чтобы закрыть их.

Айсэт подбежала к колоде. Веки Кочаса дрогнули, рот треснул еще шире, в нос Айсэт ударил медовый аромат.

– Счастливый день, – проскрипел живой человек в колоде, и Айсэт чуть не упала от сиплого звука его голоса, – и моя свадьба состоится. Не копайте могилы моему другу, – заголосил Кочас, подражая женскому плачу, – я положу его в гроб. Не засыпайте землей, я выбрала крепкую ветку. Вместо земли я подарю ему воздух лесной. Вместо меда – поцелуи диких пчел. Не плачьте по другу моему, я буду петь ему песни любви.

Они хоронили Кочаса заживо! И он тоже пел. Айсэт ненавидела мелодии, мухами вьющиеся вокруг.

– Замолчи, Кочас, – от злости и страха Айсэт ударила ладонью о ствол, шелковица дрогнула, не в силах сносить новую боль, – ты опять все перепутал. Ты жив, я помогу тебе выбраться.

Она почти коснулась Кочаса, но внезапно ее грубо схватили за предплечья, приподняли, прижали к колоде.

– Оставьте меня, – закричала она. У схватившего пальцы сочились медом, Айсэт разглядела перегородки под золотистой кожей – грань к грани под ней истекали соты.

– Положите ее рядом с женихом, – прогремел позади Гумзаг.

Айсэт извивалась, кровь гудела в висках, язык онемел. Крик застрял в горле.

– Раз пришла, чего стесняешься? – никогда учитель не говорил с такой грубостью и отвращением. Глаза его были полны меда. Из бороды выползла пчела, перелетела к колоде. Разместила толстое брюшко на бледном лбу Кочаса, оставила бурый след.