Демон спускается с гор

– Поступим как заведено, – учитель обвел мужчин посохом. – Найдем черную собаку, вырежем печень и зажарим на ветке шиповника. Если та, кого ты бросаешься защищать, действительно ведьма, она станет стенать и просить о милости. Если же нет, подобная трапеза не принесет ей вреда. Или ты не помнишь традиций, – Гумзаг щелкнул зубами, – сынок?

– Я помню все, что должно, – спокойно ответил Шариф. – И говорю вам, как будет. Вы отпустите девушку и освободите несчастного из колоды. Мы уйдем, а все собаки останутся целы. Если кто-нибудь из вас сделает хоть шаг к Айсэт, убедится, насколько острый мой заморский клинок. – Шариф выставил кинжал, собрал Айсэт свободной рукой, как горсть ягод с земли. – Тебя тоже, отец, я предупреждаю всего раз: никто не тронет ее, она под моей защитой.

Мужчины не подходили к Шарифу. Бесформенные, одновременно пустые и переполненные медом пристанища пчел, они глядели на оборванную веревку и треснувшую колоду. Но отец… он должен был сжимать плечи Айсэт. Не Шариф, носящий в себе заботу о своей невесте, которую сейчас женщины вели к другому.

– Мы выберем новую жертву, – провозгласил Гумзаг после долгого молчания. Он теперь тоже не смотрел на Айсэт, изучал мужчин, выбирая, кого отдать шелковице. – А ты, – он направил посох на Шарифа, – проклят. Нет тебе места ни на земле, ни в воде, ни в воздухе. Ты мне не сын и никогда им не был.

– Не был, – повторил Шариф. – Да будет так.

Он перехватил Айсэт за запястье и потащил прочь от шелковицы. Она болталась за ним выжатой тряпицей, в голове роились пчелы.

– Они опоили Дахэ, она идет не по собственной воле. Ты так долго не приходила в себя. Мы не стали будить тебя, пошли по тропе, мимо болот, и вышли к деревне, – Шариф спешил с объяснениями.

– Дахэ. – Айсэт отбивалась от пчел внутри, они мешали сказать Шарифу, что творилось в деревне. – Дух не принял ее. Вышвырнул нас из пещеры. – Язык заплетался, волосы повисли на лицо колтунами. Она не различала, куда ступает.

– Мы в пещере, Айсэт. Все, что ты видишь, не твоя деревня, – слова Шарифа вязли в жужжании пчел.

– Мама и папа. Гумзаг и Керендук. Я видела твоего будущего тестя. И мать Дахэ. Но, – Айсэт приподняла голову, живот скрутило, она говорила сквозь зубы, – Нану, Кутас, Зарна, где они? Они должны плясать и петь, плакать и причитать, ведь их дорогая подруга уходит в новую семью. Ты видел их? Наверняка у Нану красивое ожерелье. Она так любит бусы, кольца, браслеты…

Шариф остановился. Айсэт врезалась в него и осела, колени подогнулись. Шариф подхватил ее за талию, наклонил. Неправильно. Он не должен был касаться Айсэт. Чужой мужчина, почти незнакомый, придерживал ее волосы.

– Ты что-то ела здесь? – с тревогой спросил он.

– Мед, – Айсэт давилась, во рту собралась слюна, которая заволокла нёбо и горло, – он был везд…

Черная, вязкая кровь излилась изо рта Айсэт на траву. Пчелы заполнили рот, живот исторгал их, огромных, извивающихся в сгустках дикого меда. Зудящее сознание обращало его в кровь, и насекомых, и жар – из Айсэт выходил огонь, выжигающий траву.

– До конца давай, – Шариф не выпускал ее, – пусть яд выходит. Не стоило оставлять тебя. Дахэ упросила.

– Это был мой отец. – Айсэт пыталась справиться с тошнотой.

– Не разговаривай.

– Он толкнул меня в гроб. – Желудок излил очередную порцию меда.

– Не думаю, что это он. Здесь все ложь. Мы найдем Дахэ и выберемся отсюда.

– Дахэ, – через сотрясающие Айсэт судороги пробился смешок.

Конечно, Дахэ. Она безусловно узнала лес и тропы и уговорила Шарифа уйти. «Пусть Айсэт спит. Из-за нее дух не пропустил нас. Мы должны всем рассказать. А после кто-нибудь придет за ней» – так она сказала и побежала, подгоняемая радостным предчувствием. Дахэ оставалась невестой, и раз не горного духа, не Шарифа, оказавшегося у шелковицы, то единственного жениха, к которому звало ее сердце.

– Там Тугуз.

Шариф вздрогнул, волосы упали на глаза Айсэт.

– Тебе легче? Идти можешь?

Айсэт вытерла губы, выпрямилась и посмотрела Шарифу в глаза. Зеленые. У него колючие зеленые глаза, цвета молодого дурнишника в лесной подстилке. Цвета настойки из листьев водяного ореха, собранных рано утром. Такая настойка хорошо снимала боль и очищала разум. И сейчас зелень его глаз вытесняла отраву дикого меда.

– Никто ее не опаивал. Она сама идет к Тугузу. Она его…

– Я знаю, – оборвал ее Шариф, – но она обещана мне. Ты идешь со мной или остаешься здесь?

Айсэт обернулась. Мужчины стояли у шелковицы и все как один смотрели на них. Айсэт еще раз вытерла губы и молча пошла вперед. Теперь, когда Шариф шагал рядом, песни женщин не проникали в Айсэт, злились, обращались в гул. А может, дело было вовсе не в Шарифе. Она так сильно сжала зубы, что голова разболелась, и именно боль защищала от колдовства свадьбы, которая длилась и длилась и никак не могла дойти до дома Тугуза. Маленькая деревня, замкнутая среди болот, отчего-то разрослась и не желала, чтобы невеста добралась до жениха, как не хотела, чтобы Айсэт с Шарифом догнали Дахэ.