Демон спускается с гор

– Я г-говорил тебе: останься. П-просил и звал, а ты ушла. Я совсем-совсем не подхожу тебе, Айсэт? Ты не желаешь знаться с себе подобным? Но мы с тобой два изгоя. Мы оба меченые.

Слишком многое танцевало вокруг Айсэт: женщины, мужчины, шелковица, пчелы, мысли. Айсэт вырывалась, но сильные руки держали ее за локти, толкали в поясницу, запихивали в колоду. Величания женщин звучали все тише.

Храбрейший волк средь волков,
И как медведь жених суров.
Красивый, юный он и статный.
Кинжал остер его булатный,
Его всем сердцем ты полюбишь,
Ему женою верной будешь,

 –

они расхваливали жениха для невесты. Вели избранницу – Дахэ, но при этом выдавали замуж и Айсэт. За мертвеца в колоде. За Кочаса, которому столько сватали. Воплощали злые шутки в жизнь.

Айсэт ударила державшего ее ногой по колену. Он не ослабил хватки, но чуть повернулся вместе с Айсэт. Лицо Гумзага пылало восторгом, довольный толстощекий Керендук радовался невесте покойника, вместо того чтобы идти вслед за дочерью в ее свадебном танце. Морщины Олагая переполнялись медом. Восковой Кур таращился в одну точку, маленький Дымук слизывал мед со своей щеки. Они привели Дымука смотреть на колоду с умирающим Кочасом! Айсэт еще раз дернула ногой, и человек, что держал ее, зашипел, развернул ее, затряс.

– Стой смирно, – приказал отец.

Медовые, прозрачные пальцы принадлежали Калекуту. И темно-карие глаза, и щеки, покрытые жестким вьющимся волосом, и сжатые губы. Отец держал Айсэт, совсем забыв, что она его дочь. Тряс на вытянутых руках, боясь замараться, хотя сам источал нектар, и пчелы ползали по его шее. Отец тоже побывал в колоде?

Все они стали диким медом!

Кочас раскрыл объятия, и Калекут толкнул Айсэт к жениху. Кочас зашептал ей в ухо, обволакивая приторным дыханием:

– В этом нет страха, нет боли и позора тоже нет, – он не заикался. – Все примет дерево, заберет без остатка и отдаст земле. Мы станем единым целым и вместе выберемся к свету дня сквозь мрак подземного мира, где каждый человек станет нашим ребенком. Мы очистим наши земли. И тогда дети тех, кто играет иную свадьбу, смогут вырасти.

Айсэт захлебывалась медом, что заливался в рот и душил. Непроизвольно глотала сладкую массу. Кочас таял. Положил щеку на ее волосы, и Айсэт, отталкивающая его всеми силами, увидела, что колоду затягивает тонкий воск. Ее супружеское ложе, ее гроб закрывался.

– Помоги мне, – закричала она отцу. – Учитель, дай мне руку! – она воззвала к Гумзагу, которого любила так же сильно, как отвернувшегося от ее криков отца. – Мама! Мама! – из последних сил Айсэт звала родного человека.

Мед стирал их лица из памяти. Шелковица застонала вместе с ней в последний раз, колоду тряхнуло.

Воск треснул.

Кочас распахнул глаза, и мед излился водопадом из его распоротой груди. Кинжал прошел у правого бока Айсэт и вонзился туда, где набухло и лопнуло медовое сердце Кочаса. Мужская рука выдернула Айсэт из воздушной могилы. Она упала на землю, поднялась на колени и покрыла руку отца поцелуями:

– Отец, я так испугалась. Уведи меня, скорее уведи меня отсюда.

– Пойдем, Айсэт, – ответил отец молодым звучным голосом, затряс ее за плечи. Она прятала лицо в подол его цыя. – Вставай, нам надо спасти Дахэ.

Айсэт ухватилась за руку, поднимающую ее с колен, вскарабкалась по спасителю, как по стволу дерева, и заглянула в глаза Шарифу.

– Ты, – прошептала она.

– Уж прости, если ждала кого-то другого.

– Моя невеста, – заверещал Кочас. Он ворочался в колоде, бился о неровные стены. – Моя!

– Смотрю, ты времени не теряешь. – Ноги плохо держали Айсэт, Шарифу приходилось подтягивать ее. – Соединилась с нареченным.

– Они хоронят его заживо. – Айсэт отталкивала Шарифа, но при этом никак не могла стоять сама.

– Мы исполняем ритуал, – сказал Гумзаг. – Стать частью священного дерева – великая честь. Наши жизни…

– Мне кажется, урожай шелковицы и без того удастся, – оборвал Шариф своего отца. От прежней почтительности не осталось и следа.

Жрец окинул сына долгим, тягучим взглядом. Он утратил привычную Айсэт доброту, черты лица заострились. Гумзаг сгорбился и от этого прибавил в возрасте. Палец, который он переводил с Шарифа на Айсэт, дрожал.

– Она ведьма. Она навлекла на нас гнев богов. И ей уготована одна свадьба, что порадует их, – смерть. Ей нельзя к женщинам, она очернит их веселье и бросит тень на невинность невесты. Но мы можем очистить ее.

Гумзаг никогда не говорил об Айсэт как о меченой. Он то и дело мягко напоминал, что злословие деревенских нужно отбрасывать как плевела от зерен, что чистая душа не испачкается пустыми словами, которые исходят от страшащихся или глупых. Но теперь истекал золотистой слюной, выплевывал ненависть.

– Мы очистим ее, – повторил Калекут следом за Гумзагом, и Айсэт отступила за спину Шарифа. Отец, в отличие от жреца, смотрел мимо нее. Другие мужчины сомкнули круг. Полностью покрытые медом, они походили на безликого демона у железных врат.