День последний

— Ну вот, — прошептал Сыбо, и на губах его появилось подобие улыбки. — Помнишь, а не хочешь брать... А этими деньгами и мои прегрешения искупятся... Там, где ни царь царской дани не собирает, ни бояре барщины боярской не требуют, где нет ни отроков, ни париков... Эх, Момчил, ты — отрок, беглый отрок. и все мы беглые. .. А почему? От хорошей жизни разве?.. Сам знаешь... А не будет отроков, не будет и хусаров, и кровь человеческая литься перестанет. Возрадуется душа моя, и — кто знает — может, бог вынет ее из реки огненной и в раю поселит... Так вот оно как, Момчил-побратим: твои эти деньги; и ты поклянись мне. .. что возьмешь их.

— Хорошо, — ответил Момчил, поднимая голову. — Будь спокоен. Когда понадобятся, приду и возьму. Клянусь!

Лицо умирающего посветлело.

— А вот и товарищи идут, — тихо промолвил oi:t, поглядев в ту сторону, откуда послышались шаги.

Грудь его вздымалась все тяжелей и мучительней.

— Носилки готовы, воевода, — сказал Войхна. — Твердко и Пройчо уже несут.

— Мне носилок не надо, Войхна, мне могилу нужно,— еле слышно прошептал Сыбо. — Встаньте передо мной; я хочу на вас посмотреть и проститься с вами.

Хусары, сняв шапки, окружили товарища.

— Ничего у тебя нету, Сыбо, — стал успокаивать его косматый Халахойда. — Пройдет, как с гуся вода.

— Лучше собирайся-ка в Чуй-Петлево, чем о могиле толковать, — подхватил порывистый Нистор, сам не веря в то, что говорит.

— Как... Едрей?.. — через силу прошептал Сыбо.

Хусары опустили головы.

— Помер, — мрачно ответил Войхна. — Не приведи бог никому помереть такой смертью. Отравлена была проклятая татарская стрела!

— Умер песельник, очередь за медвежатником, — чуть слышно произнес Сыбо.

Вдруг он сам приподнялся на своем ложе. Медленно поднял глаза к небу. Тихо сказал:

— Ни звездочки!

Потом, вслушавшись, прибавил:

— Только лес шумит. Прощайте, товарищи... и ты ...

Он не договорил. Глаза его страшно расширились.

Продолжительная судорога потрясла тело, и голова, словно свинцовый шар, упала на ложе.

Долго стояли разбойники, безмолвные, опустив голову и сдвинув брови, глядя на умершего так, словно каждый из них видел в нем самого себя: кому вот так же стрела грудь пронзит, кому топором голову снесут, — и помрешь, как Сыбо, под беззвездным небом, в покрытом молодой листвой лесу. .. И лес шумел тихо, неумолчно, всей своей глубиной, не то песню пел, не то на что-то жаловался, и в этой песне, этой жалобе не было ничего общего с печалями и радостями людей, блуждающих в его дебрях, а было только то, что ветер носил по просторам земли, когда на ней еще ничего не было: ни полевых трав и бурьяна, ни столетнего дуба и ветвистого бука, ни кабана, ни человека. Небо опустилось низко над лесом и, словно устав стоять в вышине и глядеть издали, оперлось на торчащие подобно растопыренным рукам деревья. Белесоватый свет ютился на поляне, и отблеск угасающего костра вырывал из мрака то остекленевший глаз повешенного, то сжавшийся, скорченный труп татарина.

Первым нарушил молчание старый Войхна:

— Хороший товарищ был Сыбо и храбрый хусар, да!

— Хороший и храбрый...— повторили, как эхо, остальные.

— Пора и нам отсюда. Как бы не налетела новая погоня, — продолжал Войхна и поглядел на склоненного безмолвного Момчила. — А где мы зароем Сыбо, воевода?

Момчил поднял голову. Лицо его стало как будто меньше. Взглянув на урочище и ясень, он немного помолчал, потом отрубил:

— Здесь!

И указал на подножие дуба.

— Где умер, там и заройте!

— Хорошо, — ответил Нистор. — И Едрея рядом положим. Пускай вместе будут.

— Делайте, что нужно, — промолвил Момчил.

Он отошел в сторону, сел на обгорелый пень и замолчал. И, пока хусары копали мечами и топорами под дубом, сидел, подперев голову рукой, погруженный в глубокую задумчивость...

Момчилу было жаль Сыбо. Внушала жалость не только его смерть, но и его жизнь. Жил старый бобыль, никем не обласканный; смерть пришла — и глаз, как говорится, закрыть некому. И вместе с ним, с побратимом, словно умерло и его, Момчила, прошлое, умерли все его прежние спутники, пропала, исчезла и Евфросина, сестра, и что-то оторвалось от сердца и осталось с мертвым, будет похоронено вместе с ним. Момчилу редко случалось задумываться о прошедших годах, но когда им овладевали черные мысли, когда и в его душе, словно на нетронутой целине, всходил посев беспричинной печали, у него возникало желание вытащить былое на свет, чтобы лучше понять самого себя, почувствовать себя таким же, как все люди: человеком, обреченным испытывать человеческие радости и печали. А теперь, вместе с Сыбо, казалось ему, с гумна его улетает все — и мякина и зерно, и остается один только ветер — злой колдун, гоняющий