День последний

Огни, которые Момчил увидел по ту сторону Марицы, были зажжены богомольцами, собравшимися накануне праздника преполовения в монастыре св. Ирины. На другой день в обители должно было состояться торжественное богослужение. Костры были разведены перед главными воротами внутренней ограды монастыря, возле двух высоких вязов. Пламя освещало только нижние сучья да толстые крепкие стволы, а вершины терялись в темном небе, отчего оба дерева казались еще выше и старше. Ночь была холодная, и богомольцы — монастырские крепостные, отроки, явившиеся со своими боярами, ночевавшими по кельям, и свободные — толпились около костров, подбрасывая в них то хворосту, то горсть конопляной кострики. Свободные был и здоровые, рослые пастухи в круглых шапках и длинных серых бурках, которые закрывали их с головы до пят. Они пригнали с гор в подарок монастырю коз, свиней и разукрашенных ради этого случая ягнят. Гордые, дикие, привыкшие в своих горах к свободе и простору, они и тут поспешили занять первые места, окружив костры со всех сторон и не обращая внимания на монастырских крепостных и на отроков — робких и жалких людей, явившихся с женами и детьми, кто за тем, чтобы священник прочел молитву от лихорадки, кто — попросить какую-нибудь монашку постарше, чтоб заговорила от сглаза. Подходили к кострам монастырские батраки — погреть руки и пошутить. Между кострами и стеной, над которой возвышалось оштукатуренное здание монастыря, стояли ряды крытых телег. Там спали женщины и дети. Когда какая-нибудь головня с резким шипением выскакивала из костра и пламя взметывалось вверх, человеческие тени вырастали, несоразмерно огромные и уродливые, доходя до маленьких решетчатых оконцев монастырских келий, где мерцали лампады.

В одной из этих келий лампада озаряла иконостас с постными ликами святых обоего пола, вытянутыми в ряд среди увядших веток верб и букетиков цветов самшита; связки резаного табака; покрытые деревянными полками стены; устланный пестрыми ковриками пол; огороженную решеткой из потемневших тонких планок, испещренную щербинами кирпичную печь; и на узкой кровати, под самым иконостасом — укутанную до подбородка Елену. Слабое ли сияние масляной светильни было тому виной, или пережитое волнение наложило свою печать на ее лицо, но оно казалось осунувшимся и побледневшим; закрытые глаза тонули в глубокой тени; только на щеках горели два круглых яркокрасных пятна, словно отпечатки свежевыкрашенного пасхального яйца. Одна из кос, в которые были заплетены ее волосы, вилась черной змейкой по белой подушке. Елена спала, но сон ее был тревожен: из груди то и дело вырывались вздохи и какие-то невнятные слова. У ее изголовья стояла на коленях монахиня. Дрожащий свет лампадки ложился на лицо спящей нежно, осторожно, как будто тысячи невидимых пчел оградили его тонкой, но непроницаемой восковой преградой, тогда как на лицо монахини он падал прямо, не утаивая ни давнишних морщин, проведеиных прежними печалями и волнениями, ни двух влажных следов от только что пролитых слез. Лицо это — доброе и грустное — еще хранило печать былой красоты. Глаза, продолговатые и чуть раскосые, были прищурены из-за блеска серебряных риз на иконах, сиявших в глубине ниши, за „лампадкой. Коленопреклоненная стояла неподвижно, безмолвно, подымая лишь правую руку, для того чтоб медленно, широко осенить себя крестным знамением, и слегка наклоняя при этом голову, отчего длинные концы свешивающегося с клобука черного плата расходились в стороны, словно крылья испуганной птицы, готовой улететь. Погруженная в молитву и свои печальные мысли, монахиня не заметила, как больная мало-помалу начала чаще дышать, потом вынула руку из-под подушки, — наконец открыла глаза. Как у ребенка, который, проснувшись, вдруг увидел, что в комнате никого нет, глаза Елены расширились, испуганные, тревожные; она даже пошевелила губами, собираясь что-то сказать. Но, задержавшись взглядом на монахине, немного успокоилась. Стала потихоньку всматриваться в это чужое, но как будто знакомое лицо.

В это время за дверью послышались чьи-то тяжелые шаги, и громкий мужской голос, видимо старавшийся быть тихим, позвал:

— Евфросина! Евфросина! Отвори!

Монахиня, сразу очнувшись, раскрыла глаза и быстро встала с колен. Испуганно посмотрела на дверь, потом на Елену. Но та опять закрыла глаза и, казалось, тихо, мирно спала. Монахиня поправила у нее загнувшийся рукав и подтянула повыше одеяло. Руки ее слегка дрожали.

Потом она подошла к двери, но, прежде чем взяться за медное кольцо, опять обернулась к кровати и озабоченно поглядела на боярышню. Наконец приоткрыла дверь и слегка наклонившись, тихонько спросила:

— Это ты, братец Момчил?

Вместо ответа дверь отворилась, и в горницу вошел Райко.

— Это я, Евфросина, — промолвил он торопливо, сконфуженно и согнулся возле печки, словно не зная, куда девать свое огромное тело.