День восьмой

Вест-Индские острова часто служили конечным пунктом и первой гаванью для кораблей, которые везли рабов из Африки. Здесь их выводили на берег, больных и едва живых, здесь же избавлялись от смутьянов, которых не могли усмирить ни побои, ни голод. Это были как раз самые сильные из молодых мужчин: даже истощенные, они шли по самой высокой цене на материковых рынках. Капитаны судов, однако, охотно продавали их на островные плантации, пусть и в ущерб себе. Кораблям предстояло еще несколько недель бороздить морские просторы, а эти люди, даже закованные в цепи, оставались опасными, поскольку распространяли волнения и беспорядки. Одним из таких непокорных был знаменитый Бель-Амадэ, принц ашанти, который много лет спустя стал героем баллад и легенд, а в 1759 году его продали на аукционе. Здесь Бель-Амадэ и жил, дожидаясь своего часа. Ему удалось заслужить такое доверие хозяев, что его сделали надсмотрщиком. Невольник замечательно пел, был очень веселым, обожал детей, и они платили ему тем же. Хозяин часто просил Бель-Амадэ спеть для гостей, и дамы внимали ему, потягивая шоколадный ликер из чашечек севрского фарфора. «Стан его был строен как кедр; в глазах его блистали молнии», – говорится в балладе о нем, и было у него сто детей, все королевской крови.

Подошло 19 марта, наступила ночь Святого Иосифа – ночь ярости, ночь длинных серпов. Дым, который поднимался над тринадцатью самыми большими плантациями острова, был виден с Мартиники. Сила внушения, которой обладал Бель-Амадэ, была настолько велика, что даже преданные хозяевам слуги – мажордом, повар, горничные и няньки – ничего не сделали, чтобы остановить резню. Ночь Святого Иосифа! О ней, конечно, вспоминали с ужасом, однако величественный размах восстания против угнетателей невольно заставлял задуматься, как это бывало после прочтения поэмы Мильтона. Раб порабощает рабовладельца, и через какое-то время гордый человек предстает полным глупцом. Бель-Амадэ схватили, кастрировали и подвесили на дереве так, чтобы умирал долго и мучительно. Прошло время, и им стали пугать детей, однако воображение людей не подвластно логике. Теперь вслед любому высокому стройному молодому человеку или девушке, блистающей красотой и здоровьем, говорили шепотом: «Y a là une goutte du sang du beau diable!»[52].

Однажды вечером, когда дамы сидели на веранде и обсуждали события ночи Святого Иосифа, Юстейсия, которой к тому времени исполнилось восемь лет, подошла к матери и шепотом спросила:

– Maman, est-ce que nous… Est-ce que nous?[53]

– Quoi? Quoi «nous»?[54]

– Est-ce que nous sommes descendues… de Lui?[55]

– Tais-toi, petite sotte. Nous sommes parentes de l’Impératrice. C’est assez, je crois[56].

– Mais, maman, résponds[57].

Мать обратила к дочери смуглое, обильно напудренное лицо, несколько мгновений пристально смотрела на Юстейсию, словно хотела сказать: «Конечно. Так и есть!» – но вслух произнесла:

– Tais-toi, petite idiote! Et mouche-toi![58]

Юстейсия Симс-Лансинг, а также ее дети, унаследовали от кого-то бешеный темперамент, страсть к свободе и за исключением Энн, уродившейся в отца, пикантную смуглость лица.

Александр Симс владел магазином, который располагался на набережной в Бас-Тере и торговал всякой всячиной. Все его дочери были красавицы, и только одна – умница. Как только это стало возможным, Юстейсия покинула общество на веранде и начала помогать отцу в магазине, а к тому времени, когда ей исполнилось семнадцать, взяла управление магазином в свои руки. Дела она вела с толком, но вот собственная красота превратилась для нее в тяжкое бремя и постоянный источник раздражения. Молодые островитяне и моряки всех национальностей буквально осаждали ее: каждая покупка затягивалась из-за притворных колебаний, ей шептали комплименты, признавались в любви, приглашали на свидания. Она одевалась строго и не давала воли остроумию; пренебрежения не испытывала и не выражала, просто держалась отстраненно, и вскоре заслужила прозвище Канкенез[59] – так назывались жесткие высокие воротники на мундирах французских офицеров, которые носили в XVIII веке. Они были такими тугими, что не позволяли нагнуть голову. Ее коммерческие способности сначала удивили, а потом обрадовали отца, поскольку позволяли ему отдаться своим амбициям: он получил должность в таможне, мог теперь щеголять целыми днями в форме и служить своему суверену.

Дважды в день выражение лица Стейси теряло суровость: сначала на ранней обедне, когда ее никто не видел, а потом поздно вечером, когда она отпирала дверь, за которой скрывалось белоснежное чудо ее приданого.