День восьмой

Каждую ночь Юстейсия сидела возле кровати мужа или устраивалась тут же, на кушетке. Он настаивал, чтобы керосиновая лампа под широким абажуром из зеленого матового стекла оставалась гореть до рассвета. Лансинг перестал бороться с бессонницей: отсыпался днем. Ему хотелось поговорить. Молчание угнетало его. В нем брезжила надежда на то, что, если безостановочно говорить, он сможет изменить прошлое, окажет влияние на будущее и придаст своему образу в настоящем черты, достойные большего уважения. Сначала Юстейсия предлагала ему поиграть в шашки, в кости или почитать «Бен-Гура»[60], но больной слишком был погружен в мысли о самом себе, чтобы проявлять интерес к чему-нибудь еще. За стеклянной дверью, выходившей на крикетную лужайку, ухали совы – предвестники весны; тихими ночами можно было услышать, как в пруду квакают молодые лягушки. В тени зеленого абажура Юстейсия занималась шитьем или, лежа на кушетке, глядела в потолок. Частенько ее пальцы перебирали четки под длинной шалью.

Даже здоровый человек, если его неожиданно разбудить в три утра, может подумать, что сердце сейчас не выдержит и разорвется, а легкие откажутся дышать. Однако Брекенриджу Лансингу, уже напуганному до смерти, требовалось разговаривать, чтобы отвлечься от «жжения и щемления». Наконец небо начинало светлеть, но наступающий день не приносил облегчения.

Ночь за ночью они говорили и говорили. Временами он становился плаксив, но на Юстейсию это не действовало. Ей было под силу поддерживать в нем самоуважение. Она чередовала суровость с ласковым утешением. Есть что-то приятное в том, чтобы выслушивать обращенные к тебе упреки, но только не слишком часто и в определенных пределах. Он был не прочь признаваться в собственных недостатках, но только в каких-нибудь несущественных.

Три часа утра (Пасха, 30 марта 1902 г.)

– Стейси!

– Что, дорогой?

– Ты так и будешь заниматься этим проклятым шитьем?

– О, ты ведь знаешь, какие мы, женщины. Шитье не требует от нас полного внимания. Мы слышим и видим все, что происходит вокруг. Что ты хотел сказать?

Молчание.

– Стейси, иногда я говорил тебе такое, что на самом деле не думал.

Молчание.

– Ну скажи что-нибудь. Не сиди как чучело.

– Да, Брекенридж, иногда ты вел себя очень глупо.

– Что значит – глупо?

– Ладно, не буду далеко ходить, приведу маленький пример. Помнишь, как две ночи назад сказал мне: «Ты не понимаешь, что я чувствую, Стейси. Ты никогда не болела». Помнишь это?

– Да, это правда. И что в этом глупого?

– Ты забыл, Брекенридж, что я потеряла троих детей. Я была в состоянии, которое ты называешь «не по себе» – а мне было весьма «не по себе»! – в течение нескольких суток.

Молчание.

– Я понял, о чем ты… Извини, Стейси. Ты меня прощаешь?

– Да, я тебя прощаю.

– Ты не говори просто так. Ты по-настоящему меня прости.

– Я тебя прощаю, Брекенридж. Прощаю по-настоящему.

– Стейси, почему ты не зовешь меня Брек, как раньше?

– Тебе известно, что я не люблю уменьшительных имен.

– Но я ведь болею. Сделай одолжение: зови меня Брек, – а когда поправлюсь, можешь называть как угодно.

Юстейсия вела игру с высокими ставками. Видя, что происходит с мужем, она взяла на вооружение средства, которые оказались у нее под рукой («Faute de mieux»[61], было мысленно произнесено с кривой усмешкой), и решила подготовить его к смерти. Юстейсия попыталась помочь его душе родиться заново – для понимания самого себя, для раскаяния, для надежды, – но ее затея столкнулась со специфическими трудностями. Любое слово, в котором содержался даже слабый намек на нравоучение, приводило Лансинга в ярость, причем не просто в ярость, а сродни богохульству. А ведь он, хоть и недолго, готовился выучиться на священника; у него было острое чутье на назидательность, а словарного запаса хватало для того, чтобы высмеять любое ее проявление. Кроме того, у их бесед оказался неожиданный свидетель. Уже несколько лет Джордж практически не пользовался дверями на первом этаже, предпочитая уходить и выходить через окно, до которого добирался по сучьям дерева и по скобам, торчавшим из стены, с крыши заднего крыльца, передвигаясь по карнизам. Для него вошло в привычку крадучись обходить дом со всех сторон. Мать слышала шуршание его шагов по оттаявшей земле. Про Джорджа говорили, что он похож на рысь своей манерой передвигаться бесшумно, однако Юстейсия обладала кошачьим слухом и всегда точно знала, в какой момент сын появляется под приоткрытым окном, чтобы услышать ее разговор с мужем. Лансинг в гневе часто повышал голос, швырялся всем, что попадалось под руку, и Джордж был рядом, чтобы защитить мать.

Дело, затеянное Юстейсией, было не просто трудным, а, возможно, и вовсе невыполнимым.

Три часа утра (вторник, 8 апреля)

Лансинг резко пришел в себя после забытья.

– Стейси!

– Да, дорогой?

– Что ты там делаешь?

– Молюсь за тебя, Брек.

Молчание.

– О чем ты молишься? Чтобы мне стало лучше?

– Да. У тебя в Библии есть выражение, которое мне очень нравится, – про целого человека. Вот я и молюсь, чтобы ты стал таким.

Молчание.