Der Tod und das Mädchen

the cats will know it.

There will be other days.

There will be other voices.

You will smile alone.

The cats will know it.

Добросовестный русский переводчик той же школы, неважно, с итальянского или с английского, если бы таковой нашелся, написал бы следующее:

Среди цветов и подоконников

коты об этом узнают.

Здесь будут другие дни,

здесь будут другие голоса.

Ты улыбнешься в одиночестве.

Коты об этом узнают.

Скучно, не правда ли?

Прежде чем начать жаловаться на нечто неопределенное, – исчезновение музыки итальянского оригинала, – отметим пропажу чего-то гораздо более вещественного. Именно – блестящего созвучия saranno – sapranno ("будут" – "будут знать"), повторенного в данном коротком фрагменте дважды! Оно является просодическим ядром стихотворения, для спасения которого не жалко пойти на экстренные меры. Например, отказаться от буквального перевода. В качестве примерного решения я предложил бы следующее:

Среди цветов и подоконников

коты об этом прознают.

Здесь пронзают другие дни,

здесь пронзают другие голоса.

Ты улыбнешься в одиночестве.

Коты об этом прознают.

Всякий, кому не лень, может попробовать решить указанную проблему удачнее.

8

То, что Павезе – очень достойный поэт, можно продемонстрировать в лоб – перебирая его стихи. Однако, на мой вкус, существует гораздо более изящное тому доказательство. Правда, непрямое, но, на мой взгляд, это не порок, а достоинство. Вдобавок, сие доказательство (я изложу его в несколько приемов) своевременно напоминает, что занятие поэзией, вкус к ней и поэтическое влияние ни в коем случае не ограничиваются сочинением стихов. Поэзию можно разместить – в умах и сердцах, где ей свойственно пребывать – и иначе.

Ради всего этого вернемся к Брейтбурду. В своем пресловутом предисловии (рассказывая о самоубийстве Павезе и оставшихся после него стихах) он пишет: "Стихи – часть их была написана по-английски – посвящались Констанс Даулинг. Они вышли отдельным сборником, названным ’Смерть придет, и у смерти глаза твои’ – так начинается одно из первых стихотворений сборника".

Оставим в стороне всякие пустяки. Интересно вот что. Прославленную строку (Verrà la morte e avrà i tuoi occhi) Брейтбурд перевел, удвоив слово "смерть" и породив в ней (строке) внутреннюю симметрию. Легко видеть, что "смерть" (вернее, однокоренное русскому слову итальянское morte) появляется в оригинале лишь один раз. Правда, он содержит мягкую зеркально-симметричную пару verrà - avrà. В любом случае, перевод Брейтбурда хоть и неточный, просто великолепен.

Разумеется, это великолепие – из совсем другого поэтического жанра, блюдущего число и порядок слогов, да и другие привычные условности. Перевести таким образом все стихотворение (да и одну только его первую строку в череде прочих) было бы неправильно. Однако наедине с собой строка выглядит в этом обличии замечательно. Ясно, что ее оригинал воспламенил поэтическую душу Брейтбурда. Поскольку его владение итальянским было абсолютным, невозможно даже предположить недоразумение. Сотворенная им неточность осмысленна. Другое дело – осмысленна поверхностно, ибо не обрамлена историческим контекстом – старинным и современным. Прецедентами, наконец.

Ибо нет сомнения в том, что похожее иноземное двустишие, точно на ту же тему, ста сорока годами раньше воспламенила другую русскую поэтическую душу, породив гениальный, обратим внимание, столь же симметричный (вдобавок, использованный только для эпиграфа, то есть отдельно от основного стихотворения) перевод. Именно этот перевод и стал стихотворным примером для Брейтбурда.

Речь о неземных строчках Байрона, открывающих цикл стихотворений о разводе с недавно обретенной женой и о вечном расставании с ней:

Fare thee well! and if for ever,

Still for ever, fare thee well.

"Наше все" Пушкин использовал оригинал (слегка исказив синтаксис) в качестве эпиграфа к восьмой главе "Евгения Онегина", главе не непременно последней, но наверняка финальной, ставшей лирическим окончанием романа, попросту, описывающей окончательный разрыв между влюбленными героями. Он же снабдил его вдохновенным переводом: "Прощай, и если навсегда – то навсегда прощай". Этот перевод (законно симметричный, в точном соответствии с английским оригиналом) никогда не был частью целого (стихотворения), но, тем не менее, стал неистребимой частицей русской поэзии. Брейтбургова строка имела почти ту же судьбу.