Der Tod und das Mädchen

Итак, в оригинале Гонерилья оскорбляет мужа – и громко мяукает. Где "мяу" в переводе! Ничего подобного на нашей солидной Руси не бывает – как не было секса в советские времена. Однако, увы, и мой перевод не является решением шекспировской проблемы. Прежде всего, невинное на первый взгляд marry совсем не так невинно; речь не о женитьбе ("Брачуйтесь, ваша мужественность"), как естественно предположить, а о средневековом богохульстве – фамильярно употребленное имя Девы Марии (Mary) приобрело в живом языке второе r и ироническое значение indeed – "и правда?". Так сегодня удивленно бросают Jesus! Буквально Гонерилья говорит следующее: "Мария! Твоя мужественность! Мяу!". Но это еще пустяки. Подлинный (практически недоступный переводчикам) Шекспир выплескивается дальше – ибо адекватно, ничего важного не теряя, невозможно перевести даже коротенькое mew, являющееся потрясающей игрой слов. В данном случае Шекспир переиродил самого Ирода, вынудив переводчиков переквалифицироваться в филологов. Ибо помимо прочего ("мяу", "чайка", "клетка"), mew означает еще и "линька" (птиц, например, соколов), а также сбрасывание рогов оленями. Поэтому, оскорбляя супруга, Гонерилья говорит ему не только "мяу", но и "сбрось рога!" (или, самое меньшее, "сбрось перья!"). Вообразим себе буквальное:

Gon.

Marry, your manhood! mew! Мария! Твоя мужественность! Сбрось рога!

Жуть, не правда ли? Стоит иметь в виду и то, что обычное значение слова marry также налицо – только на втором плане. Поди совмести все это в связном переводе! Абсолютно невозможно, мало того, едва ли понятно в своем мрачном единстве даже англоязычному читателю – но зато осуществимо на сцене. Так что Шекспир, вероятно, был все-таки практикующим театральным работником, а не интеллектуалом-либертеном.

Самое главное, Шекспир – не Расин и не Шиллер. Он не говорил ровными строками, чихал на классический размер, вообще на размер, на чередование ударений, на правописание, использовал десятки тысяч слов, создавал новые, захлебывался от избытка тем и мыслей, глотал слоги, дозволял себе непристойности, выплескивал излишки текста далеко за метрические пределы. Отказ принять Шекспира таким, какой он есть, живым и естественным, и привел к тому, что он по сей день на русский язык не переведен. Оттого и предпочитал Бродский (а вслед за ним и другие любящие английский язык русские интеллектуалы) цитировать Шекспира в оригинале. Честно говоря, переводы не оставили им выбора.

Лет двадцать назад у меня была мечта, мысль, надежда перевести Шекспира на русский язык. Я даже иносказал:

Утомительно помнить, что солнце заходит,

Осень – царство прозрачное, ветер шумит

И Шекспира на русский язык переводит.

Сейчас я точно знаю, что это мне не только не по зубам – но и невместно. Шекспира переведет кто-то другой. Говорят, уже переводит. Только когда мы увидим результат?

Вернемся к вопросу о зрелости – и смерти. Вспомним, не только в давнем прошлом, но и сегодня ripeness is all.

Вот как я перевел бы этот бессмертный отрывок:

 

Edgar:

Away, old man; give me your hand; away! Папаша, прочь! Дай руку мне, бежим!

King Lear hath lost, he and his daughter ta'en: Лир проиграл, их с дочкой повязали:

Give me your hand; come on. Дай руку мне. Бегом.

Gloucester:

No farther, sir; a man may rot even here. Ни шагу, сэр. Мы можем гнить и тут.

 

Edgar:

What, in ill thoughts again? Men must endure Что, снова глюки? След нам выносить

Their going hence, even as their coming hither; Уход из жизни как авансы бабы.

Ripeness is all: come on. В зрелости все. Бегом.

Gloucester:

And that's true too. И это тоже верно.

(Exeunt)

 

Опять налицо гениальная игра, на сей раз не слов, а дел, полностью проигнорированная переводчиками. Между тем, без нее пассаж о зрелости повисает в воздухе. Легко догадаться, что речь о шекспировском противопоставлении going hence – coming hither. Первая идиома действительно означает "смерть", еще точнее – "уход из жизни", другое дело, судя по всему, она изобретена самим Шекспиром. А вот вторая куда интереснее. Она означает (нет, не рождение, хотя ее можно притянуть за уши и сюда), а, как ни странно, "флирт", "заманивание", "кокетство" – с массой литературных на то примеров, включая непристойные. Шекспир сравнивает смерть не только и не столько с банальным рождением, сколько с сексуальным заигрыванием, грубым флиртом. То есть: мы обязаны выносить ожидание смерти точно так же, как кокетство куртизанки. Осмысливать смерть точно так же, как вожделение. Вожделение укрощается зрелостью, стало быть, и страх смерти тоже.

Отмечу еще, что слово endure – "терпеть", "выносить", неосмотрительно опущенное всеми переводчиками кроме неуклюжего Дружинина, любил Фолкнер, воспринимавший его именно в шекспировском контексте; соответствующая критическая литература нередко на этом останавливается.

Мы к этому слову еще вернемся.