Der Tod und das Mädchen

Таким образом, переводчики и на сей раз нас обездолили, лишив потрясающей шекспировской темы. Ее ненамеренно вернул нам Павезе с его удивительным поэтическим чутьем. Тот, кто, как Шекспир, противопоставляет смерть любви или, как Павезе, печально сопоставляет их, заново открывает их природное родство. Я нисколько не сомневаюсь, что радость обретения подлинного Шекспира окрылила не только меня (влюбившегося в Ripeness is all с первого взгляда), но и Бродского. Ибо он, выпуская в 1970 году (то есть чуть раньше, чем написал "Натюрморт") в нью-йоркском издательстве имени Чехова свою вторую книгу ("Остановка в пустыне"), предпослал ей ровно этот эпиграф: Ripeness is all. Только расширенный – Men must endure и далее. С точным указанием шекспировских координат. Я убежден, что цитировал он не только Шекспира, но и Павезе. Великолепный, хоть и немой комплимент несчастному писателю.

Напоследок вот что. Я долго искал смысл (или хоть контекст) во фрейдистской оговорке Брейтбурда, запихнувшего Ripeness is all в "Зимнюю сказку". Не нашел. Ничего подобного там нет. На всю комедию есть два (и только два, оба в первом акте) пассажа, использующие ключевое слово "зрелость" – в двух ее английских ипостасях (maturity и ripe – но не ripeness). Один – прозаический, другой – стихотворный.

(1)

Camillo

Since their more mature dignities and royal necessities made separation of their society, their encounters, though not personal, have been royally attorneyed with interchange of gifts, letters, loving embassies.

Едва их королевские величества возмужали, их разлучили державные заботы. Но, лишенные возможности встречаться, они поддерживали свою дружбу дарами, письмами и дружескими посольствами. (пер. Левика)

(2)

Leontes

Make that thy question, and go rot! На том умри, Камилло!

Dost think I am so muddy, so unsettled, Ты думаешь, я так безумен, низок,

To appoint myself in this vexation, sully Что сам оклеветал свою супругу?

The purity and whiteness of my sheets, Что чистоту и белизну постели,

Which to preserve is sleep, which being spotted Хранившей сон мой, обратил я в грязь,

Is goads, thorns, nettles, tails of wasps, Покрыл крапивой, иглами, шипами,

Give scandal to the blood o' the prince my son, Что сына кровь без смысла, без причины

Who I do think is mine and love as mine, Позорным обвиненьем обесчестил!

Without ripe moving to't? Would I do this? Настолько ль безрассуден я и слеп?

Could man so blench?

(пер. Левика)

В прозе Левик подменил нетривиальное выражение mature dignities (допустим, "зрелый сан" или, скорее, "зрелые обязанности") абсолютно бессмысленным и неподходящим к контексту "возмужанием". В стихах дело обстоит и того хуже. Там, как и в "Короле Лире", слово ripe исчезло при переводе вместе с целой строкой (мне попросту нечего выделить черной краской). Шекспир говорит примерно следующее: "Неужели ты полагаешь, что я сделал такие ужасные вещи без зрелого мотива (ripe moving)?" У Левика зрелость пропадает, остается просто "без причины". Неужели конспирация?

9

И еще один, поэтический по сути, презент от Павезе. Еще в 1975 году, читая повесть "Последнее лето", я пленился утверждением, которое с тех пор не могу забыть: "Девственный профиль расплывчат". За тридцать с лишним лет я изобрел для него немало смыслов. Вот как оно выглядит в книге (там речь идет о художнике, разглядывающем будущую натурщицу):

"Вот задача, – опять сказал Бородач, искоса глядя на Джинию, – можно подумать, что девственный профиль расплывчат".

И правда, расплывчат. То есть – незрел.

10

Там, где налицо большая литература – ищи магию. Быть может, это критерий.

Ну что ж, поищем.

Едва ли не главная тема прозы Павезе – возвращение героя в родную деревню. И не просто в деревню, а в округу, где он (Павезе) родился, с которой связаны неповторимые воспоминания детства (не слишком многочисленные, ибо вырос он все-таки в Турине), в символике которой он экзистенционально себя определяет, наконец, неподалеку от которой он провел конец войны в добровольном изгнании. Этот герой – лишь отчасти сам Павезе, но уж наверняка тот человек, которым он видел себя во сне. И в идиллиях, и в кошмарах.

Речь идет об очень конкретной округе, прекрасно описанной в "Луне и кострах". В этой повести масса топонимов, нет только самого главного – Санто Стефано Бельбо, поселка, теперь уже городка, который Павезе считал центром своей жизни. Вообще, реалии Пьемонта и постоянно (из повести в повесть) возвращающиеся в разном обличье девушки с хриплыми голосами – литературные пунктики Павезе.