Деревенская околица. Рассказы о деревне

Костю тоже пчела жиганула, прямо с лёта, и точно, сволочь, в переносицу, в какой-то нерв. У него заплыли глаза и стали похожи на петли для пуговиц пальто. Щёки вспухли, брови залоснились ломаной чертой, полезли вверх. Вылитый самурай. Все смеются, а Костя сердится. Походит, походит, мокрое полотенце поприкладывает ко лбу — и к зеркалу. Глянет, замычит, потом начинает ругаться на проклятую пчелу, которая его угостила:

— Вот зараза. Ну, за что она меня?

Вечером, глядя на небо, разговорился Николай Борисович.

— Я хотел поговорить о людях, как о звёздах, Это очень интересно. Давно нет Рафаэля, Репина, Рембрандта, а их картины сквозь столетия, как звёзды человеческой культуры, светят людям. Или взять Александра Македонского, Чингисхана, Наполеона. Прошли столетия, а их великие дела наложили отпечаток на жизнь человечества и продолжаются сейчас. Они перемешали народы, обогатили культуру, двинули вперёд цивилизацию.

— Это ты, Николай Борисович, оставь, — начал спорить Костя. — Да, сейчас восхищаются полководческим гением Александра Македонского, Чингисхана и Наполеона или другими, но это же изверги человечества. Согласен, издалека всё кажется великим, а каково было тем, кого они потопили в крови? Только представьте, мирно живут люди, растят хлеб, рожают детей, что-то строят. Налетают воины великого полководца и всё сжигают, женщин насилуют на глазах мужей и детей, убивают стариков, ребятишек, а здоровых людей гонят в рабство. И где тут величие?

— Странно ты судишь об истории. Это же свершившийся факт, и какой толк в осуждении? Хотя бы согласись, что люди они были талантливые, с точки зрения военного искусства.

Костя спорить не стал, потому вдруг говорит:

— Вот Егор Иванович скажи, ты восхищаешься гением полководца Наполеона за то, что он столько извёл наших русских мужиков и спалил Москву? Только по-мужицки, честно.

— Да я бы его, суку, догола раздел и три улья пчёл высыпал на башку. Ей-Богу, не пожалел.

— Ты Костя сегодня как сырого мяса объелся, на всех кидаешься и критикуешь, — стал успокаивать его Антон Сергеевич..

— Ладно, подойдём к проблеме с другого конца. Если все не могут стать полководцами, то издеваются над животными. Взять хотя бы тебя, Егор Иванович, ты только не обижайся. Вот курица у тебя снесла яйцо, а ты его из-под неё тащишь на сковородку. А она, может, хотела цыплёночка-сыночка вывести, а ты ему жизнь сгубил. Понимаешь? Ты же убийца, сгубил жизнь цыплёнка! И ещё: пчёлы мёд собирают целое лето, а ты у них его бессовестно отбираешь. Малость оставишь на зиму на пропитание, а всё остальное грабишь. И тебе не совестно?

— Не себе беру, а колхозу. Народу всему и обчеству, — стал оправдываться пасечник.

— Хорошо. Хрен с ними, с колхозом и «обчеством». А вот Зорька даёт молоко не «обчеству», не тебе, а Буяну, своему сыночку. Ты же его месяц чуть молоком попоил, а потом всё молоко себе — на сметану, творог и масло. Жрёшь и не подавишься.

— Она же корова, — опять стал оправдываться Егор Иванович.

— Ну и что? — наседал Костя. — У неё тоже есть нервы и материнские чувства. А ты что делаешь?

— Что я делаю?

— Он ещё и спрашивает! Ты осенью Буяна зарежешь на мясо и сожрёшь, а думаешь, ей не жалко своего родного детёночка?

— Так это же наша питания, — растерялся Егор Иванович.

— А если твоего Мишаню да на мясокомбинат и на колбасу?

— Подь ты к лешему. Скажет тоже. Это же скотина, а мой Мишаня анженер. Нешто анженеров едят?

— А как состарится Зорька, что ты сделаешь?

— Прирежу. Я завсегда кума Егора зову, самому жалко. Да и моя Настасья Фёдоровна, как ни в себе, месяц не разговаривает.

— О-о! И это в благодарность за то, что она тебя десять лет кормила, поила, давала тебе сметану, масло, мясо, а ты её за это — под нож. Совесть у тебя есть после этого?

Тут до Егора Ивановича, наконец, дошло, что Костя его разыгрывает. И как тонко подошёл, с философией. Приплёл сюда даже Наполеона с Гитлером, а он и поверил.

— А подь ты (Максимка, закрой уши) на… (трам-тарарам).

Взрыв смеха был такой, что Шарик проснулся и с перепугу залаял с подвывом. Это ещё больше развеселило.

Гости охотно помогали Егору Ивановичу на пасеке, так как в это время был самый взяток у пчёл. Ему одному несподручно, а с помощниками совсем другое дело. Он успевал перебирать рамки в ульях, и медогонка гудела на всю округу. Помощники не успевали таскать носилки с рамками, а он распечатывал и распечатывал тяжёлые соты. Янтарный тёплый мёд тягуче, как-то с наплывами, бесшумно заполнял алюминиевые фляги.

Отрадная это картина! Все при деле: пчёлки жужжат, люди копошатся. В это время и солнце светит по-особому, тепло и ласково. Облака, эти вечные странники неба, комьями белой ваты лениво проплывают над пасекой и на минуту-другую застят солнце. Горячий воздух аж струится. Трава, кусты и деревья исходят таким ароматом, что кружится голова. Пологие склоны гор, где был покос, кажутся хорошо выбритыми щеками, а обкошенные кусты и точки стогов на них темнеют веснушками.

***