Деревянная грамота

– По другому твоему дельцу я розыск учинила, – продолжала Настасья. – Твоя милость знать хотела, не было ли драки между ватагами да не хоронила ли которая-нибудь ватага десятилетнего парнишку? Правильно я говорю, куманек?

– Правильно, кума.

– Так вот – ничего такого не было. Скоморохи совсем недавно на Москву приходить стали, делить нам пока было нечего. Есть которые весь год живут на Москве, промыслами занимаются, кто сапожным, кто еще каким. И только на Масленицу личины надевают. У меня Нестерка такой. Я до этих еще не добралась толком, они ведь тихо сидят. На Масленице только и станет ясно, кто к какой ватаге прилепился. Но из них никто бы в Земский приказ за мертвым телом идти не побоялся. Они на Москве – свои, чего им бояться? А наши веселые раньше времени сюда не приходят, чтобы неприятностей не нажить. Кроме тех, кто кулачным боем промышляет, – да они с собой детишек не берут. Парнишке десятилетнему при матери место. Вот кабы четырнадцать или пятнадцать – тогда уже можно понемногу и к бою приучать.

– А бывает, в иных местах и десятилетние на лед выходят, – вставил Филатка.

– Бывает! Покричать, кулачишками помахать, да и дёру – чтобы взрослые вслед за ними сошлись. Так это там, где сами боем тешатся, а на Москве ведомые бойцы весь город тешат, да и государя тоже! Тут не до баловства. Ну, что, куманек, доволен?

– Да уж доволен, – хмуро произнес Данила. Что-то во всем этом дельце одно с другим не вязалось, но он бы пока не мог сказать – что именно.

– Так мы пойдем, что ли?

Это был непростой вопрос, Настасья ждала на него двусмысленного ответа. С одной стороны, вызвала она кума с конюшен ненадолго, все необходимое сказала, пора и честь знать. Но с другой – мог же этот несуразный кум догадаться завести речь о следующей встрече!

Данила услышал лишь то, что прозвучало. Ну что же, подумал он, ей сейчас недосуг, задерживать – рассердится, и времени для встреч на Масленицу у нее точно не найдется. На Масленицу скоморохам – самая работа, когда еще столько денег огрести удастся?

– Да и я пойду… – глядя в пол, сообщил он.

Филатка – и тот был более ловок по девичьей части. Филатка-то понял, что прозвучало в вопросе хозяйки, и широко улыбнулся.

– Ну и Бог с тобой! – Настасья первая поспешила вон из церкви.

Данила сделал было шаг, но шепнул ему Филатка прямо в ухо такое, что он окаменел и позволил шустрому скомороху смыться вслед за Настасьей.

А слова эти были:

– И дурак же ты, прости Господи!..

Мучительно обдумывая Филаткино изречение, Данила вышел на крыльцо, поискал глазами Настасью – исчезла! – и побрел наугад. Он не хотел гнаться следом, не хотел еще что-то от нее услышать, да только ноги сами повели мимо Успенского собора через Ивановскую площадь и далее – сперва мимо приказного здания, потом мимо боярских дворов, и еще далее – к Спасским воротам. И непонятно для чего оказался на Красной площади. Там шел развеселый торг.

– Здорово, Данила! – окликнули из толпы.

Данила обернулся и увидел знакомого стадного конюха – Пахома.

Пахом нес службу на Хорошевской конюшне, в Москву наведывался нечасто, да и чего он тут не видал? Деревенская жизнь ему больше нравилась, там он сам себе хозяин, и домишко у него, и угодья, и при всем при том – государев человек, кто его такого обидит? И от приказных далеко, меньше начальства – меньше хлопот. Вот разве весной и осенью – когда приводят аргамаков и возников из Москвы попастись на сочных лугах да когда уводят обратно…

– Здорово, дядя Пахом! – отвечал Данила. – Что, пришел кулачным боем потешиться?

– Да Масленица же! – И стадный конюх указал на сопровождавших его подростков. – Пристали как репьи – возьми да возьми на Красную площадь! Дома им блины нехороши, а в Москве, в грязной блиннице посреди торга, – хороши! Вот и повез их всех – потешить. Возника с санками на Больших конюшнях поставили, вот – гуляем!

Данила оглядел Пахомову свиту.

Ребятки были ладненькие, тепло одетые, румяные. Взял он с собой троих, и двое наверняка братья-погодки, крепыши, и с лица – Пахомово отродье, тут уж и к бабке не ходи. Третий же парнишка, ростом повыше, был явно другого корня – у Пахомовых носы репкой, у этого – пряменький, чуть вздернутый, Пахомовы – щекастые, этот – скуластый.

– Твоих признаю, – сказал Данила. – А этот чей же?

– А этот – сирота, отец его на конюшне служил, да в чуму помер. Так мы его и взяли.

– С тобой живет?

– Нет, бабка у него уцелела, живет у бабки. И толковый парнишка – все на конюшне да на конюшне.

– Как звать-то тебя, конюх? – спросил Данила.

– А Ульяном, – с достоинством отвечал парнишка.

Было ему на вид лет тринадцать-четырнадцать, смотрел же строго, словно бы сразу отсекая шутки с шуточками.

– Суров ты больно, Ульянка, – заметил Данила.

– Бабка его избаловала, – пожаловался Пахом. – Один он у нее свет в глазу! Кабы не баловство – я бы на него и не нарадовался. Редко случается, чтобы раба Божия так кони любили! Жеребцов к нам летом с ваших, с Аргамачьих конюшен приводили, а жеребцы стоялые, норовистые, и погрызть могут запросто. Так к нему – ластились!