Деревянная грамота

Оба товарища разом притихли, потому что за Данилой такое водилось – ни с того ни с сего догадаться о сути происходящего.

А он и высказать свою мысль боялся.

Не могла ему соврать Настасья, и все тут! Год назад – могла, и без всяких затруднений. Да и как врала – пылко, страстно, от всей души! Сейчас же – нет, нет…

Он вспомнил, как она коснулась пальцами его щеки. После такого прикосновения вранье было бы предательством. А на предательство Настасья не способна. Он вспомнил, как она мстила за убитого жениха – и ведь не любила же всей душой, просто по-бабьи к сильному и надежному мужику в трудный миг прилепилась…

Касалась ли Настасья вот так Юрашкиной щеки? Обнимала ли его так?…

То, что спаяло их тогда, ощущалось Данилой как цепь, длинная и тяжелая, обмотавшая их в миг объятия с ног до головы, и вес той цепи непременно должны были ощутить оба, не он один. Он не стал бы говорить красно и не дожил до таких лет, чтобы знать: то, что не сбылось, соединяет порой сильнее самого горячего брачного ложа. Но он чувствовал, что сила их безнадежного объятия – не сила его и ее рук, а совсем иное.

– Ну так – сдается тебе? – пришел на помощь Богдаш.

– Авдотьица врет.

– С чего ты взял? – возмутился Тимофей.

– С чего бы ни взял – давай-ка этот домысел обсудим, – Богдаш наконец-то скинул с плеч шубу, и она, вовремя прижатая спиной к дощатой стене за лавкой, давала ему и тепло, и удобство. – С чего бы вдруг до гостевания у Одинца Авдотьица нашу сторону держала, а потом – переметнулась?

– Переманили, – хмуро предположил Данила. Ему и про Авдотьицу плохо думать не хотелось.

– Как – переманили? Поймали на вранье и сказали: ну-ка, девка, рассказывай, кто тебе заплатил за розыск, а мы заплатим вдвое?

– И такое быть могло, – согласился вдруг Тимофей. – Она деньги любит.

– А могло быть иное – среди бойцов былой полюбовник сыскался, – заметил Богдаш. – У Одинца с братией сейчас денег-то немного, у них после Масленицы деньги появятся. Коли хорошо повоюют. Так, может, не деньгами ее взяли, а лаской.

– Насчет ласки тебе, конечно, виднее, – Тимофей прищурился. – А, может, и медную сковородку подарили…

– Да чтоб те с места не встать! – Богдаш вскочил, шуба рухнула наземь. – Вот те крест – куплю ту сковородку да по лбу тебя тресну!

Данила, ужаснувшись, схватил товарища в охапку.

– Да ладно тебе, – сказал ему, даже не приподняв зада от лавки, Тимофей. – Ему до сковородки бежать далеко, пока добежит – остынет.

И Данила вспомнил Семейку – вернее, тот позорный час, когда Семейка, не сходя с места, не повышая голоса, спас его от Сопли. Что-то было в их повадке одинаковое, в голосе – малость с ленцой, во взгляде, явственно говорившем: лучше отойдите, люди добрые, не то рассержусь… Надо было как можно скорее освоить эту мужскую науку – говорить негромко, без гнилых слов, и внушительно, как полный сил батька – с сыновьями-подростками, которых при нужде несложно и выпороть.

– Пошли, Данила, – Богдаш двинул плечами, показывая, что объятие не к месту. – Пошли, вдвоем все обговорим. Так что ты толковал – переманили Авдотьицу? Давай-ка сначала.

Они вышли в проход между стойлами, оставив Озорного в одиночестве размышлять о медных сковородках. Богдаш, не оглядываясь, пошел вперед, накинув на одно плечо шубу, Данила – за ним, вспоминая…

Вспоминал же он – что такого ему толковала Авдотьица, когда прибегала в последний раз?

Вызвала из конюшен, встала с ним у ворот, чтобы все видели – молодого конюха подцепила (таково было мнение искушенного Желвака), стала расспрашивать, не нужно ли сбегать куда – она, мол, с охотой…

И тогда же Данила, вспомнив про ее удачный розыск в Хамовниках, пошутил… пошутил… что-то он ей такое сказал смешное, на что она рассмеялась и подтвердила свою готовность хоть пешком по льду в те Хамовники бежать… и еще смеялась, что не худо бы всех соседок допросить, на что Данила ей сказал…

Парень призадумался.

Он ответил, что это вряд ли потребуется, имея в виду, что вот-вот должна сработать ловушка, а тогда уж розыск двинется вперед семимильными шагами, найдутся те налетчики, что похитили деревянную грамоту у подьячего с ярыжкой, и от них можно будет тянуть ниточку в Хамовники, а не наоборот…

Авдотьица так явственно домогалась еще работы и, соответственно, денег, что Данила даже почувствовал себя неловко. Девка ему нравилась, он и не подозревал, что в ней такая неукротимая жадность завелась. Потому он и распрощался с Авдотьицей поскорее – выскочил-то на мороз в одном зипунишке, да и дела на конюшне сами не делаются.

– Я вот о чем тревожусь, – честно признался он, когда Богдаш привел его в другое тихое местечко, самому Даниле прекрасно знакомое, – у водогрейного очага. – Не сказал ли я ей чего лишнего? В последний-то раз она прибегала перед тем, как мы за табачниками гонялись. Она все спрашивала, не надобно ли еще в Хамовники? А ей-то чем Хамовники полюбились? Я, может, ей сказал, что больше они нам не нужны, и она…

Объяснить, какой вывод сделала Авдотьица из его слов, Данила не мог, хотя чувствовал – дело неладно.