Деревянные глаза. Десять статей о дистанции

Много лет назад я предложил ретроспективный анализ воздействия, которое оказал на меня этот документ, найденный мной по чистой случайности: первый из почти пятидесяти процессов, чье описание я обнаружил позже в Церковном архиве Удине. Все они вращались вокруг слова benandante, возбудившего вопросы инквизиторов; ответы обвиняемых оказались наполнены удивительными подробностями. Материалы процессов показывают, что вскоре инквизиторы приняли решение: benandanti, утверждавшие, что их души сражались с ведьмами и чародеями, на самом деле сами были колдунами. Эти обвинения benandanti с негодованием отвергли. Они продолжали описывать собственную, как они выражались, «профессию» с гордостью или же истолковывали ее в терминах темного непреодолимого влечения. Однако в конце концов после пятидесяти лет следствия те, кто пребывал в убеждении, будто сражался на стороне добра, все-таки принял образ врага, созданный инквизиторами, что стало результатом столкновения культур, пропитанного насилием – в данном случае, по большей части символическим. Авторитет инквизиторов, а равно и нависшая угроза оказаться под пыткой и умереть на костре оказались решающими.

В книге, которую я напечатал в 1966 году и которая в английском переводе была названа «Ночные сражения», я интерпретировал истории, рассказанные benandanti, как часть народной культуры, постепенно искажавшейся под воздействием инквизиторских стереотипов. Моя аргументация основывалась на горячих спорах между обвиняемыми и инквизиторами по поводу подлинного значения слова «benandante». Однако особенно ценными для историков уникальные фриульские свидетельства делало полное отсутствие коммуникации между обеими сторонами, вовлеченными в драматически неравный диалог.

После многолетнего перерыва я вновь обратился к работе над процессами о колдовстве. В это время я осознал, что мой взгляд на судей, как светских, так и церковных, был во многом неадекватен. Их поведение порой отличалось искренним стремлением придать убеждениям и действиям обвиняемых смысл – разумеется, для того чтобы затем их искоренить. Культурная дистанция может стимулировать попытки понять, сравнить, перевести. Приведу крайний, но показательный пример. В 1453 году епископ Бриксена философ Николай Кузанский выслушал историю, рассказанную стариком и старухой из близлежащей местности. В проповеди, произнесенной через некоторое время, он описал их как «полубезумных» («semideliras»). Они почитали ночную богиню, которую называли «Рикелла» (от «richezza», «богатство»). Ученый епископ отождествил Рикеллу с Дианой, Абундией, Сацией – именами, упомянутыми в разделах средневековых энциклопедий и трактатов по каноническому праву, относящихся к народным суевериям[639]. Попытка подобного истолкования не была исключением. Менее просвещенные судьи и инквизиторы также составляли краткие пересказы и переводы; будучи уложены друг в друга, словно китайские шкатулки, они доступны и современному интерпретатору, то есть мне самому. Не без смущения я обнаружил, что помимо эмоциональной солидарности с жертвами я ощущаю неприятную интеллектуальную близость с преследователями: обстоятельство, которое я попытался интерпретировать в статье «Инквизитор как антрополог»[640].

6

Я не могу представить себе, в каком направлении развивались бы мои исследования – прежде всего те, что я вел во фриульском архиве, – если бы я не наткнулся на работы Марка Блока. Оглядываясь назад, я склонен сравнивать экстатические видения benandanti с «истинными молитвами» простых людей, о которых писал Блок. Речь идет о внутреннем опыте, который слова (в первом случае документированные, во втором – воображаемые) фиксируют неизбежно несовершенным образом. В случае «benandanti» мы сталкиваемся со словами, сказанными по приказу инквизитора, а затем записанными инквизиционным нотарием, тo есть в контексте конфликта (пусть и подчиненного закону), который необходимо учитывать, хотя он и не делает свидетельство менее ценным.

Я склонен думать, что ни один историк не избегает столь явного противоречия. Намного менее очевидным, с моей точки зрения, было ощущение моей связи с инквизиторами, осознанное много лет спустя. Возможно, эта связь оказала на меня влияние только тогда, когда я отдал себе отчет в глубоких причинах, стоящих за начальным выбором, предопределившим мой исследовательский проект с самого его старта.

Эмоциональная солидарность с жертвами, интеллектуальная близость с инквизиторами: мы далеко отдалились от элементов, которые в описанной Блоком модели исторического анализа скорее близки позитивизму. В его размышлениях о терминологии конфликт возникает лишь в случае актора: например, в замечаниях о таком сравнительно позднем явлении, как классовое сознание у рабочих XX века или у крестьян в преддверии Французской революции[641]. Однако применительно к языку наблюдателя-историка, который Блок надеялся максимально соотнести с нейтральным и беспристрастным языком естественных наук, конфликт не упоминается ни разу.