Деревянные глаза. Десять статей о дистанции

У людей – разные профессии, разные точки зрения. Они как наблюдатели, которые смотрят на окружающий мир через узкие окошки строений, все остальные части которых непроницаемы. Иногда люди встречаются в центре и обсуждают увиденное. «Тогда один из наблюдателей говорит о чудесных панорамных видах с красными деревьями, красным небом и красным озером посредине; другой говорит о бескрайней голубой равнине, однообразие которой не нарушается ничем; третий же говорит о внушительном шестиэтажном здании; в конце концов эти трое наблюдателей начинают ссориться. Наблюдатель, находящийся выше их строений (иначе говоря, я), может только смеяться над их спорами, но для них эти дискуссии вполне реальны, а я для них – всего лишь оторванный от жизни сновидец». Именно такова реальная жизнь, сказал я. «Каждый имеет свои вполне определенные мнения, и эти мнения окрашивают своим цветом тот участок мира, который этому человеку дано воспринимать. И когда люди собираются вместе, когда они пытаются совместно выяснить природу того целого, к которому все эти люди принадлежат, их рассуждения неизбежно оказываются несогласуемы друг с другом; эти люди не могут понять ни себя самих, ни остальных.

Я часто испытывал на собственном болезненном опыте эту взаимонепроницаемость людей; какое бы событие ни случилось, какие бы слова ни были сказаны, все они отскакивают от гладкой поверхности, отделяющей одних людей от других».

Мой главный тезис состоял в том, что каждый из таких исторических периодов, как барокко, рококо, готика, обретает свой общий смысл лишь на уровне некоторой скрытой сущности, уловить которую под силу лишь одиночке, находящемуся вне этого периода, тогда как большинство людей ищет очевидного <…>. Во-вторых, продолжал я, ошибкой было бы предполагать, что сущность одного исторического периода, начавшегося в определенном месте, может быть перенесена в другой период. Влияния случаются, это правда: например, французское Просвещение повлияло на Германию; но тенденции, возникающие в результате влияния, лишь по своему названию сходны с источником влияния. И наконец, сказал я, ошибкой было бы оценивать факты, исходя из того или иного идеала. Многие авторы оплакивали то направление, в котором католическая церковь трансформировала «добрых германцев» в эпоху Средневековья и в последующие века, поскольку католическая церковь навязала германцам такой образ поведения и такие верования, какие были для них неестественны. <…> Но готическое искусство породило произведения, гармоничные в своей целостности; это отнюдь не механические соединения разнородных частей. А отсюда следует, что для средневековых германцев формы церкви не были природно-чуждыми ( artfremd – модный термин того времени) и что в ту эпоху немцы были убежденными христианами, а не строптивыми и трусливыми рабами. В заключение я применил тезисы своей лекции к отношениям между немцами и евреями. Евреи, сказал я, считаются чужеродным племенем, предельно далеким от «настоящих» немцев; им вменяется в вину, что они деформировали коренной национальный характер немцев и превратили немецкую нацию в сборище пессимистов, эгоистов и материалистов. На самом же деле, продолжал я, немцы достигли этого состояния совершенно самостоятельно; они были готовы принять либерализм и даже марксизм. «Все знают, что евреи, будучи прекрасными психологами, смогли повернуть эту ситуацию к своей выгоде. Я хочу сказать, что поле для подобной деятельности было хорошо подготовлено. Мы должны винить лишь себя в том несчастье, которое с нами случилось; мы не должны перекладывать вину ни на каких евреев, французов или англичан»[499].