Десять

В этом не было смысла, как и не было смысла в жалости — преступные чувства, недопустимые, скрытые за спокойной улыбкой и дружелюбием, флиртом с коллегами, подбадривающими разговорами с Ольгой.

Наконец, бросив стопку бумаг, она размеренными движениями начала готовить, хоть и некому. Отец с мамой не частые гости в загородном доме их дочери, Ким остался в интернате с друзьями — редкая для него радость и непонятная Юле, Адель всё сложнее приезжать, и Юля сама отвозила ей подарки и гастрономические изыски, просиживая в маленькой квартирке часами, коротая время за беседами.

Звонок отвлёк, на пороге стоял Симон.

— Привет, Кима нет.

— Привет-привет, — с улыбкой, как всегда, годы не властны над его улыбкой. Кудри коротко подстрижены, на висках ранняя седина, многим меньше веснушек, и всё тот же дерзкий взгляд победителя. — Неужели и в дом не пригласишь, маленький?

— Проходи, конечно.

Методичные, немного нервные движения, размеренные, как метроном, не лишённые, несмотря ни на что, откровенной грации и красоты. Симон отмечал, что с годами отточенные движения Юли становились лишь изящней, она не менялась, не старела, она только хорошела. Ей шёл возраст, как шли платья, которые он некогда ей подбирал.

— Я заезжал к Киму…

— Ооооооооо.

— Он хочет со следующего года жить в интернате.

— Знаю.

— И что ты думаешь?

— Думаю — это глупости, а ты как считаешь? Я обещала посоветоваться с тобой, — машинально перекладывая стейки рыба, размешивая сложный соус.

— Так же.

— Правда? — она обернулась, в удивлении смотря на мужчину за когда-то их совместным семейным столом.

— Да, и я сказал ему это, он не спортсмен, Юль. В нём нет злости, адреналина, он не станет ставить на кон всё… у него твоя порода.

— Ах, порода.

— Порода, созидательная. Ему нечего делать в спорте… я бы и в школу его другую перевёл, он просто теряет время.

— Ты же сам…

— Это было актуально на тот момент, но парень смышлёный и не спортсмен, его все любят, никто его не отчислит за МОИ заслуги, но ему нужны СВОИ, и они явно будут не на этом поприще.

— Ты ему это сказал? — в ужасе поднимая глаза на бывшего мужа.

— Он взрослый парень и должен реально смотреть на мир. Я знал, что я стану тем, кем стал, и, откровенно говоря, учился я всегда плохо, но это я, а это наш сын — он другой, и надо ему это признать и начать, наконец, слушать свою мать.

— И как он?

— Сказал: «Ладно, подумаю».

— И всё?

— А чего ты ожидала, ему общения не хватает, дом вдали от города, ты его одного не пускаешь никуда, поэтому он хочет в интернат… и он сам это прекрасно понимает.

Через пару часов, когда стол был заставлен мисками, тарелками, ёмкостями со снедью, Симон, наконец, не выдержал последующей за коротким разговором тишины.

— Может, ты перестанешь мельтешить и расскажешь, что случилось?

— Ничего.

— Тааак, только врать мне не надо, я с тобой не один год прожил, к добру ты столько не готовишь, роту солдат на ужин позвала?

— Ничего не…

— А есть ли у тебя водочка, друг мой? Так мне надоели эти французишки с их винишком или коньяком из сухих сортов винограда, отрава… Хочется водочки, да с селёдочкой, с картошечкой, огурчиком… Ооо…

— Есть, — Юля рассмеялась, впервые за всё время, как маленький и особенный пациент переступил порог её отделения.

— Составишь компанию?

— А, давай, — махнула рукой, пять минут передышки перед завтрашним днём, перед ночью без снов, перед режимом, обязательностью и пунктуальностью, перед липким страхом и бесконечным осознанием вины за что-то.

Через час раскрасневшиеся щеки Юли указывали, что выпила она, возможно, больше, чем рассчитывала, координация движений не была нарушена, как и речь, но проступающие эмоции давали знать о себе, показывались слезами и смехом.

— Так эти бумажки, что ты перечитываешь каждые семь минут, этого пацана?

— Угу…

— Всё так плохо?

— Да нет… просто неожиданно… и…

— И что? Что-то я не помню такого, ты себя нормально чувствуешь, может, тебе отпуск взять? Адель говорила, ты болела сильно.

— Он сын Юры, — быстро.

— Какого Юры?

— Ну…ТОГО Юры.

— Того самого? Так ты до сих пор с ним, что ли? Он женат был, развёлся?

— Нет, не развёлся, — отводя глаза, «и не разведётся». — И, наверное, уже не с ним… я не знаю.

— Лихо тебя, маленький. Так в чём трудность-то?

— Я боюсь, жалею, я не могу его лечить… а тут ещё и ЭТО.

— Чего это ты не можешь его лечить?

— Потому что я спала с его женатым отцом! Потому что я виновата перед этим мальчиком!

— И что? Юльк, ты себя послушай! Давай по порядку. У вас на отделении есть условия для лечения пацана?

— Есть.

— Может, он какой-то особенный, у него органы внутренние по-другому устроены, какая-то кровь не такая?

— Нет…