Детектив и политика 1992 №1(17)

…А ведь был очень страшный день — 21 августа 1968 года. Моя страна — СССР — напала тогда на Чехословакию. Я работала в то время в молодежной газете, чехословацкая "Млада фронта" была нашим другом, коллеги из "Млады фронты" — частыми нашими гостями, именно "Млада фронта" опубликовала (это незабываемо) статью "Две тысячи слов", которая послужила поводом для ввода советских танков. Горький анекдот тех дней: "Две тысячи танков против "Двух тысяч слов"…

О тех черных днях написано много, и я убедилась по этим писаниям, как люди легко забывают, как путают свои нынешние мысли с тогдашними, себя теперешних с прежними. Впечатление от 21 августа для меня было ошеломительным и настолько сильным, что можно уверенно сказать: подобных дней за всю жизнь наберется немного, этот день из тех, которые запоминаются на всю жизнь, как бы она ни была долга.

Так вот. В нашей редакции людей, не пришедших в ужас от вторжения СССР в Чехословакию не было. Ни единого. Это потом, позже, многие дали себя уговорить, многие утешили себя лживыми словами, потому что им было проще жить, выживать, работать утешенными, а не безутешными. Но в то утро, в несколько ближайших дней… "Ну, как в дерьме?" — вместо приветствия спросил траурно мрачных коллег чуть припоздавший на службу Анатолий Афанасьев, остроумнейший репортер, мой соавтор (ныне — член редколлегии прохановской газеты "День"). "Граждане, отечество в опасности: наши танки на чужой земле" — принес кто-то свежую строчку Галича, с тех пор без конца нами повторявшуюся. "Владлен Кривошеев" — принес кто-то другой пресветлое имя коллеги-известинца, вслух осудившего вторжение, мгновенно изгнанного из своей редакции, вообще из журналистики — и это имя повторялось тоже изо дня в день, переходило из уст в уста, с благоговением, с нежностью, с завистью…

С завистью — потому что он был страдальцем за правду. А среди нас не было страдальцев. Хотя — я прошу быть читателя внимательным — мы все говорили тогда свою правду вслух, не таясь. Порядочно событий произошло с тех пор в жизни людей, бывших тогда молодыми, работавших в "Московском комсомольце". Судьбы сложились по-разному. И немало всякого сказано, написано, передумано, например, об Аркадии Удальцове — тогдашнем главном редакторе "Московского комсомольца", нынешнем главном редакторе "Литературной газеты". В течение перестроечных лет и мы с ним, например, так часто друг друга плохо понимали, что наконец вообще понимать перестали.

Но что бы он ни делал в своей жизни, как бы себя ни вел, что бы ни писал и ни говорил, 21 августа 1968 года ему зачтется на небесах. В тот день и еще целую неделю он вел себя так, что место в раю ему обеспечено. Его редакция орала, митинговала, протестовали с утра до позднего вечера. Он ходил из кабинета в кабинет, и везде ему, видимо, как представителю власти кричали в лицо: "Сволочи! Предатели! Негодяи! На танках демократию давить!.. Стыд! Позор! Ужасная страна! Стыдно жить!" А он только уговаривал: "Тише, тише, я прошу вас… Тише, ведь стукачи кругом, неужели вы не понимаете?.. Ну мы же с вами ничего не сделаем… Пожалуйста, я прошу вас, не кричите… Мы же не одни… Услышит кто-нибудь из "Вечерки"… Не дай бог, из "Мосправды"… Ребята, можете вы не орать, говорите нормальными голосами…"

"Звони! — приступали мы к своему главному. — Звони в "Младу фронту"! Их, наверное, посадили! Узнавай!" Он звонил. Узнавал. Умолял нас: "Потише". И никого из нас не отдал, не выдал, не выгнал. Всех — сберег.

Жгучий стыд за свою страну, боль за Чехословакию, за поруганную свободу, страх за коллег — все пережито тогда, в августе 1968 года.

Но, как я вспоминаю, мысли об эмиграции в Россию не было. То ли не было такой страны — России, то ли СССР это и была Россия. Не могу сказать…

Был кромешный стыд за свою родину, когда, спасая от советского нашествия Польшу, Ярузельский вводил там военное положение… Был жгучий стыд за кровавую ночь в Баку, за побоище в Тбилиси. Аплодисменты в связи с провозглашением суверенитета России были сердечны, но чуть опережали состояние души. А вот Вильнюс… Вильнюс был последней каплей.

И когда в Прибалтику поехал Ельцин, когда он сказал там, что это не Россия напала на Литву, когда призвал русских солдат не стрелять, моя эмиграция состоялась окончательно. С тех пор я живу в России.

Помню 14 января, грязный и полутемный, дымный переход под землей Пушкинской площади и очередь к жаркому лотку. Очередь за корочками к паспорту, самодельными и довольно аляповатыми. На корочках вытеснен двуглавый орел и написано: "Паспорт гражданина России". Я стояла в этой очереди. Я купила себе такие корочки. Зачем? Я никогда не ношу с собой паспорт и равнодушна к символам. И кому это можно было вообще предъявить?.. Не знаю зачем. Для собственной души. Душа требовала хоть так заявить о своей принадлежности к России, о своей непричастности к черному делу СССР, к кровопролитию, к очередной агрессии, к очередному навязыванию слабому воли сильного, к праву оружия.