Детектив и политика 1992 №1(17)

В сознании Губанова управление все чаще ассоциировалось с сумасшедшим домом. Делиться своими впечатлениями он мог только с женой. Она плохо спала, у нее стало пошаливать сердце. Но и молчать он не мог тоже. А довериться, кроме Кларочки, было некому. Казалось, все управление настолько принюхалось к мерзости, что воспринимало ее как нормальную рабочую обстановку. А люди, что находились за его стенами, не любили, когда их отрывали от созерцания голубого неба и указывали на нацеленные в их спины пулеметы. Даже если рядом кто-то уже падал под их выстрелами. Лишь получив пулю, жертва удивленно вскрикивала: „За что?“ — и без ответа умирала для общества. Губанов и презирал, и жалел этих людей одновременно. Но, как ни странно, все эти чувства и противоречия раздирали его, когда он приходил домой. А на работе он был, как и все, сумасшедшим.

На тех людей, что брались в оперативную разработку, он смотрел как добропорядочный семьянин, работающий в тюрьме надзирателем. К агентам относился бережно, как квартирный вор к отмычкам. Этого требовало качество материала, из которого они были сделаны. „Главное, — говорил он жене и подчиненным, — не переусердствовать при проникновении к противнику и хранить инструмент, не подвергая сырости, солнечным лучам и ударам посторонними предметами“. И жена опять понимала его лучше, чем подчиненные.

За неистовой борьбой мотивов в агенте Цинике Губанов наблюдал с неподдельным беспокойством. Нет, в сердце подполковника не было и намека на желание отпустить парня на все четыре стороны. Это было бы не по-деловому: израильскому шпионажу противостояло не так уж много негласных помощников. Приносили реальную пользу и были перспективны всего лишь несколько человек из формально числившихся шестисот. Чтобы заставить этих немногих работать, пришлось затратить немало усилий. В то же время Эдуард Борисович не мог не отдавать должного тому, что каждый из них был по-своему талантлив. И он считал недальновидным хотя бы частично не восполнять дефицит их общественного признания, создавшийся в результате вовлечения этих людей в агентурную деятельность.

По мнению Губанова, полное духовное одиночество было той ржавчиной, которая грозила превратить в прах отмычку по кличке Циник. И он был вне себя, получив отказ Боркова в содействии публикации стихов агента. „Конечно, это не шедевры, — думал он, — но разве мало всякой чуши изливают на бумагу литературные конъюнктурщики и агенты „пятерки“?“ К тому же все уже было улажено.

Но Борков даже не заикнулся о содержании и качестве стихов. Он их попросту не читал, хотя они и провалялись у него в сейфе две недели. Зачем было попусту тратить на них время, если и так было понятно, что антисоветчину ему в этой ситуации не подсунут? А популярность могла бы остудить оперативный пыл агента. Поэтому он дал Губанову строгий наказ выбросить из головы эту идею „как не способствовавшую повышению эффективности агентурно-оперативной деятельности“ и сделать из Циника отказника.

— Это укрепит его авторитет в среде местных и зарубежных сионистов, — сказал он, — а там, глядишь, можно будет его и за границу вывести. Полагаю, что службе целесообразно иметь свои собственные разведывательные позиции за рубежом. Они необходимы нам для обеспечения контрразведмероприятий на нашей территории. Первый главк нам совершенно не помогает, работает сам по себе. Честно говоря, я удивлюсь, если узнаю о существовании какого-то серьезного совместного плана даже между Первым и Вторым главными управлениями. Я уже пробовал воздействовать на Крючкова через Леонида Ильича. Ты же, наверное, знаешь, что Бородин работал с Брежневым на Украине? Ничего не получилось. Крючкова прикрывает Андропов. Они в свое время вместе Венгрию в божеский вид приводили. Так что придется поработать самим.

Идея о закордонных позициях Второй службы принадлежала Эдуарду Борисовичу. Он несколько раз пытался вдолбить ее Боркову. Теперь, с одной стороны, он был рад, что она наконец-то закрепилась в мозгу Александра Николаевича, с другой стороны, сожалел, что всплыла она не к месту и не ко времени. Циник для закордонной разведки не подходил. Он пытался убедить в этом Боркова, но тот уперся как баран, напрочь забыв, что еще совсем недавно сомневался в психическом здоровье агента.

Губанову ничего не оставалось, как передать Тараски-ну указание шефа контрразведки убедить агента подать документы на выезд в Израиль. От своего имени он поручил Петру Захаровичу подготовить рапорт о переводе Циника в категорию оплачиваемой агентуры. Теперь это было, пожалуй, единственное, что он мог сделать для него в рамках своего служебного положения.

— Ты уж положи ему оклад побольше, — попросила Кларочка, выключив ночник и подтягивая одеяло к подбородку.

— Сто тридцать — потолок для неработающих, — повернувшись к жене и положив руку на ее располневший животик, прошептал Эдуард Борисович.

* * *

Среди людей

(Из личного архива Ефима Клеста)