Детектив и политика. Выпуск 3, 1989

Яковлев и его подручный Павлов, явившийся из Москвы, развили бурную деятельность в стенах полпредства. Под предлогом возможной "провокации" со стороны военных организаций белых эмигрантов они усилили охрану, перенесли парадный вход дома на черный, чем привели в изумление полицейский караул, стоявший перед полпредством, даже осмеливались спрашивать у посетителей, по какому делу они желают видеть полпреда. Так, однажды Яковлев заявил венгерскому посланнику, что тот может сказать ему, Яковлеву, то, что он хотел сказать Раскольникову. Разъяренный посланник закричал, что ему нужен Раскольников и ни с кем другим он разговаривать не намерен. Тогда Яковлев доложил Раскольникову. Жену болгарского посланника в Турции, которая пришла, чтобы повидать нашего новорожденного сына, Яковлев просто выставил за дверь. Такие инциденты были нередкими в то время. Для всех в Болгарии стало ясно, что советский посланник находится под "домашним арестом". Только после возмущенных протестов Раскольникова Яковлев как будто прекратил эту, как он говорил, "бдительность".

Мы с Федей участили наши поездки за город, до такой степени стало трудно дышать в полпредстве. В январе 1937 года мы уехали на три дня в Чамкорию. Шофер отвез нас туда и вернулся в Софию. Зимой в Чамкории среди недели не было никого. Мы сразу же отправились гулять. Падали крупные хлопья снега. Мы долго ходили по пустынной дороге в этот грустный и мутный день, где небо и земля сливались в белой метели. Раскольников говорил мне о Сталине, вспоминал, как Сталин завладел властью, как постепенно прибрал все к рукам. Зная его подозрительный характер, его азиатскую мстительность, Раскольников был убежден, что Сталин не остановится ни перед чем. Процессы, расстрелы, многочисленные аресты свидетельствуют об этом. Все старые большевики, свидетели Октября, герои революции будут уничтожены. И всего гнуснее, что, прежде чем их убить, их заставляют клеветать на самих себя, на своих соратников и друзей. Раскольников удивлялся, почему Красная Армия, ее маршалы и генералы не реагируют на сталинскую кровавую "чистку". В то время Федя еще надеялся, что внутри СССР в конце концов найдется сопротивление.

На мартовском Пленуме ЦК в своей речи Сталин прямо заявил, что "враги" проникли во все поры государственного и партийного аппарата. Верить никому нельзя, шпионом может быть всякий, даже партийный билет не может быть гарантией. После этой речи безумие террора еще более возрастает — все граждане СССР, писатели, журналисты, деятели театра и кино, ученые — все должны включиться в эти сумасшедшие поиски "врагов".

Полпредская ячейка не могла отставать, разумеется, в этой облаве на человека. Отозвали шофера Раскольникова М. Казакова, несмотря на то что Раскольников защищал его. Подкапывались под военного атташе В.Т. Сухорукова, который вскоре был вызван в Москву, арестован и провел несколько лет в лагерях. Пробовали трусливо и подло бросить тень и на самого Раскольникова, но еще не осмеливались прямо атаковать его.

Федя под предлогом, что мое состояние очень меня утомляет, освободил меня от обязанности посещать собрания ячейки. Там особенно неистовствовал Ткачев, генеральный консул. Трусливый и подобострастный в нормальное время, он теперь стал держать себя вызывающе. Ткачев принадлежал к типу гаденьких подлецов, к той категории бездарности, которая ничего никому не прощает и при удобном случае вымещает свою злобу на тех, кому она жестоко завидует. Таким же был назначенный в Таллинн перед нашим отъездом оттуда консул Клявин. Федя назвал его Передоно-вым. Много лет спустя, когда я приехала в Москву, до меня дошли его клеветнические измышления о Раскольникове.

Собрания ячейки затягивались допоздна. Я ходила вдоль комнат, не зажигая света. Когда наконец появлялся Федя, мы подходили к окну и долго смотрели на пустынную площадь. Снег легкими хлопьями летел с мутного низкого неба, ложился мягким пластом на древние развалины святой Софии, на золотые купола собора Александра Невского…

Этой зимой мы с Федей начали перечитывать Достоевского. В те годы о Достоевском в СССР не писалось и не говорилось, хотя уже в конце XIX и начале XX века литературоведы и философы всего мира понимали настоящее значение гения Достоевского, пророка и провидца. О Нечаеве я знала только то, что он был революционером, предшественником коммунистов. О разрушительных теориях этого нигилиста я узнала только теперь. Федя рассказал мне о "Катехизисе революционера": "Усиление злодейств, преступлений и самоубийств для потрясения духа народного, для возбуждения неверия в прочность порядка и для возбуждения подвижности в стенькоразиновской части народонаселения. Усиление грехов и разврата, вино… Год такого порядка — и все элементы к огромному русскому бунту готовы. Три губернии вспыхнут разом. Все начнут истреблять друг друга… Капиталы и состояния лопнут, и потом, с обезумевшим после года бунта населением, разом ввести социальную республику, коммунизм и социализм…"