Детектив и политика. Выпуск 3, 1989

Суд не затруднял себя такими мелочами. Бывали "улики" еще более фантастические. Мы нашли в обвинительном акте одного из подсудимых, кажется, того же процесса как "улику" найденную у него визитную карточку какого-то иностранного дипломата с "таинственными" буквами Р.Р.С. Эти буквы служили доказательством явно условных знаков, шифра преступника. Мы так и ахнули! Такие визитные карточки с теми же и другими буквами десятками валялись в наших ящиках. Всякому, даже малоопытному, дипломату известно, что Р.Р.С. есть общепринятое в дипломатических кругах сокращение французского pour prendre conge, когда посылают визитную карточку вместо прощального визита. Буквы P.F. на визитной карточке — поздравление, а Р.С. — соболезнование и т. п. Представлять это как загадочный и несомненно преступный шифр — значит презирать и суд, и подсудимых, и весь мир.

Пятаков сознавался во всем, как и все подсудимые. Кошмар все разрастался. Поздней ночью я просыпалась. Феди не было рядом. Надев халат, я шла в красный салон, где Федя, подперев руками голову, слушал по радио стенограммы заседаний суда, передаваемые для провинциальных газет. Он слушал жуткие слова, слагавшиеся в чудовищные фразы. До сих пор в моих ушах звучит голос диктора, медленно повторяющего: "Радек — Роман, Анна, Дмитрий, Елена, Константин — Радек". С тошнотой отвращения мы слушали этот ужас. А утром надо было делать беззаботное лицо, как ни в чем не бывало присутствовать на приемах, где, к счастью, тактичные и воспитанные люди тоже делали вид, что в нашей стране ничего не происходит.

Отсутствие первого секретаря (со дня отъезда Михаила Васильевича прошло более года) делало невозможным для Раскольникова отлучиться из Софии даже на несколько дней. Мы могли лишь на день-два уезжать в Чамкорию.

Жена Яковлева (негласного представителя НКВД), высокая худая брюнетка с какими-то "колючими" глазами, никогда не вызывала во мне симпатии. Я старалась быть с ней не менее приветливой, чем с другими дамами полпредства, как меня обязывало мое положение. В эту зиму 1936/37 года она делала явные усилия, чтобы приблизиться ко мне, что ей не удавалось. Однажды она позвонила мне и пожаловалась, что больна. Мне, конечно, полагалось ее навестить, что и я сделала, предчувствуя, однако, какой-то подвох. Так оно и вышло. После первых фраз о здоровье Яковлева стала плакать и говорить, что ужасно страдает из-за событий в СССР. "Подумайте, Муза Васильевна, ведь арестовывают героев революции, сажают их в тюрьму! Расстреливают старых большевиков!" Я не стала слушать ее дальше, поняв грубую провокацию, и сухо заметила, что "в Москве знают, что делают, и партия всегда права". Она надеялась, что я попадусь на удочку и наивно разболтаюсь, выдавая истинные мнения моего мужа о происходящем в СССР. Разумеется, эта комедия была подстроена ее мужем. Такая попытка свидетельствовала о многом. Резидент НКВД мог помышлять о том, чтобы спровоцировать полпреда, видного большевика, только тогда, когда у него была какая-то уверенность, что такая провокация не обернется против него. То есть, что в тайниках Лубянки клевета на человека, до сих пор пользовавшегося доверием партии, стала возможной. Несколько месяцев спустя тот же Яковлев публично заявил: "Все полпреды оказались шпионами". Однажды, войдя в зал, Раскольников застал Яковлева, прильнувшего к замочной скважине его кабинета. Яковлев все-таки смутился и пробормотал что-то несуразное. За подобным занятием мы несколько раз заставали уборщиц — жен курьеров охраны, заменивших горничных, взятых извне.

Вся внутренняя охрана полпредства и наем обслуживающего персонала были исключительно в руках резидентов НКВД. Они нанимали портье, горничных, садовников, кухарок и прочих. Обыкновенно на эти должности НКВД брал или местных коммунистов, или сочувствующих. Если таковых не находилось, то нанимались обыкновенные смертные, которые рассматривались как потенциальные шпионы, и за ними зорко следили. Несмотря на это, резиденты НКВД в то время развели жуткую шпиономанию и поспешили в эти годы сталинского террора заменить всех служащих из местного населения советскими гражданами, находящимися под рукой. Так, жены курьеров охраны, совершенно непривычные к такому ремеслу, стали горничными, но под названием "уборщицы", которое казалось менее "унизительным". Все же взятые на месте — безжалостно изгонялись. На этой почве происходили настоящие драмы. Бездушное, бессердечное отношение советской власти к людям я видела не раз. Но еще удивлялась, как можно так безжалостно относиться к человеку и в то же время претендовать на роль защитника и покровителя "униженных и оскорбленных". Это противоречие я заметила уже в Плехановском институте. Но только за границей я отдала себе отчет в том, что ни у меня, ни у кого в СССР нет уверенности в том, что в нашем государстве существует закон, непреложный для всех. Было ясно, хотя об этом никогда не говорили, что Сталин каждую минуту может изменить или обойти любой советский закон, конституцию в том числе.