Детектив и политика. Выпуск 3, 1989

— Простите, Мозес. Это невозможно. Вы хотите улететь завтра утром, а сегодня уже одиннадцать часов вечера. "Йад Вашем" закрыт.

— Откройте.

XXV

В ту же ночь я побывал в "Йад Вашем". Я ходил по проспекту Праведников, обсаженному рожковыми деревьями в память о людях других национальностей, которые рисковали своими жизнями, спасая евреев, я был в Зале имен с его тремя миллионами биографий безвинно погибших. Я думал о своих детях, о своей семье, о себе, о том, как хорошо жить, и в то же время о неописуемых страданиях моего народа. Потом я улетел домой.

Жизнь в Лос-Анджелесе быстро вошла в прежнюю колею. Как Ицхак и предсказывал, Терзи и Саид остались довольны моей работой.

Однажды на Фэрфакс-авеню я увидел объявление о выступлении в местной синагоге Иуды Липски: "Существуют ли хорошие арабы?" Я не пошел.

Месяца три спустя в кафе к моему столику подсел человек.

— Ты не возражаешь, Мозес? — спросил он.

— Не возражаю, Макс. Приехал проверить, как я живу? Нет ли каких жалоб?

— Можешь считать, что так.

— Если это порадует тебя и твоих друзей, могу сказать, что у меня иногда возникает желание самому убить Иуду Липски.

— Благословляю тебя.

— Нет, я этого не сделаю. Все подумают, что я работаю на вас.

Макс хитро улыбнулся.

— Ты знаешь, Мозес, мое руководство очень высоко ценит твою работу. Я имею в виду не теперешнюю, а там, в Израиле. Они считают тебя талантливым человеком… Они хотели бы поближе познакомиться с тобой.

— Прикажешь понимать это как приглашение к сотрудничеству?

Макс повертел ложечку в руках.

— Только если ты заинтересован.

— Забудь об этом. По мне, шпионы — что ядерное оружие. Мир стал бы без них лучше.

Макс пожал плечами.

— Иногда без них нельзя.

Наступила тягостная пауза. Я сказал:

— Прежде чем ты уйдешь, Макс, ответь мне на один вопрос, только честно: кто убил рабби Делеона?

Макс нахмурился.

— Я боялся этого вопроса. Можешь мне не верить, но я не знаю. А доступ к информации, как ты понимаешь, у меня есть.

— И даже догадки никакой нет?

— Если уж говорить о догадках, то, чтобы понять смерть этого человека, прочитай трактат Спинозы о предопределении.

Он, правда, не сказал какой.

Авторизованный перевод с английского Юрия Здоровова

Юлиан Семенов ПРОЦЕСС-38

Октябрьский зал Дома Союзов.

Небольшое помещение заполнено зрителями, получившими билеты на процесс по делу гестаповских шпионов и диверсантов: Бухарина, Рыкова, Крестинского и их подельцев.

Секретарь Судебного присутствия военный юрист первого ранга Александр Батнер. Встать, суд идет!

Все — зал и обвиняемые — поднимаются.

Входят судьи, занимают свои места.

Батнер. Прошу садиться.

Однако неожиданно председательствующий поднимается со своего массивного кресла и выходит на авансцену.

Ульрих. Я, Василий Ульрих, председатель Военной коллегии Верховного суда, пришел в Москву на подавление левоэсеровского путча вместе с моими товарищами, латышскими стрелками. Я работал тогда под руководством члена Политбюро Каменева. Восемнадцать лет спустя, в этом же зале, в августе тридцать шестого, я приговорил моего учителя и старшего товарища Льва Каменева к расстрелу. Через год, в тридцать седьмом, я осудил на смерть здесь же, в Октябрьском зале, секретаря ЦК большевистской партии Серебрякова, который в девятнадцатом спас Москву от войск Деникина; я находился в его штабе; вместе с Серебряковым работал Сталин; Иосиф Виссарионович возненавидел его за то, что американский журналист Джон Рид, приехавший тогда к нам, на Сталина не обратил внимания, писал о Серебрякове, восхищался им открыто, по-детски как-то… Серебряков был одним из тех, кто в двадцать четвертом году заявил: "Партия перерождается, царствуют верхи, установлен бюрократический режим, отъединяющий ЦК от народа". Сейчас мне предстоит послать под пулю любимца партии Бухарина. Нет человека интеллигентней, добрее и чище, чем Николай Иванович. Он, и никто другой, должен был стать лидером страны. Но он предал всех нас, проиграв схватку чудовищу по фамилии Сталин. Поэтому я приговорю его к расстрелу. Политик не имеет права на проигрыш. Не согласны? Согласны. Теперь у нас все согласны. Я и впредь буду судить и отправлять в подвал, на расстрел лучших большевиков-ленинцев. Или — я, или — меня… Цицерон был прав: "Труд создает мозолистую преграду против боли".

Ульрих возвращается на свое место, раскрывает папку с делом, водружает на нос очки, читает что-то, оглядывая при этом подсудимых.

Поднимается корпусной военный юрист Матулевич.