Дети

В зале царило оживление, какое наблюдается только у горячих поклонников театра перед началом оперы, когда оркестр уже настраивает инструменты, и вот-вот начнется увертюра. Довольно равнодушный к опере вообще, здесь мистер Райнд поддался всеобщему настроению и тоже начал слегка волноваться, как будто бы и его ожидала какая-то радость. Он видел, как вошла госпожа Мануйлова, а за нею Лида, которая, казалось, не прошла, а протанцевала из коридора в зал, так она была полна веселым нетерпением. Затем все головы повернулись в одну сторону: «появилась» Первая Красавица города, воспользовавшись для этого не главным входом, а боковой узкой дверью, в рамке которой, на фоне темно-красного бархата занавеси, она остановилась на несколько мгновений, глядя как бы бесцельно куда-то в пространство своими сказочными серыми глазами, которыми восхищался весь город. Дав заметить себя и полюбоваться собою (ей было всего восемнадцать лет), она медленно, ни на кого не глядя, прошла к своему месту. Деликатной красотою, хрупкостью, нежностью, каким-то налетом светлой, прозрачной грусти она напоминала Психею. В ней для зрителя соединялась и радость в том, что красота существует, и печаль о том, что она – мимолетна и, как все в мире, бесследно уходит. Внутренне эта Психея была не тем, чем казалась снаружи. Она была полна не поэзии, а самых определенных, обычных земных желаний: ей хотелось поскорее влюбиться в подходящего, богатого молодого человека и выйти за него замуж. Ей хотелось хорошо есть – увы! она была бедна и недоедала, – наряжаться, непременно хорошо наряжаться, веселиться, танцевать, путешествовать. Ей хотелось иметь поклонников – и чем больше, тем лучше, – пусть бы они страдали, и пусть бы все вокруг видели, как они страдают. Одним словом, земной аппетит был главной чертою Психеи. Но она обладала одним талантом, редким к тому же: она умела создавать иллюзии. Она умела создавать для себя образ и заставлять всех видеть ее такою, какою она хотела, чтоб ее видели.

Это платье, казавшееся на ней каким-то чудом искусства, она сшила сама, а материал для него она вымолила в долг, в рассрочку у китайца, разносчика мануфактуры. Не могло быть сомнений, что ее единственные шелковые чулки, правда, скрытые от взоров под пышным и длинным платьем, были повсюду заштопаны, а цветы… цветы ей подарил безнадежно влюбленный в нее служащий оранжереи, взявший их в счет жалования – и отдавший их ей за одну улыбку, мимолетную, ничего не обещавшую, за рассеянный взгляд и за тихо, как бы для себя одной, произнесенные слова: «Боже, как я хотела бы иметь все эти розы!» Это были маленькие розы, почти бутоны. Из них она сделала муфту – и вот «появилась», держа руки в этой маленькой благоухающей муфте. Все знали о ее бедности, но при виде ее забывали, что она бедна. Да и важно ли, из чего создана красота, если она действительно так прекрасна. Вот она шла – одна, светлая, легкая, слегка грустная, с головкой, чуть склоненной набок – и, казалось, у ней нет, не может быть никакой связи с буднями жизни, как, например, долг за платье. Психея, Беатриче, Лаура, Джульета, Наташа, – кто хотите, только не провинциальная глупая девочка с большой жадностью к материальным благам жизни. На расстоянии – как она им приказала – шли за нею, и, будто бы, не за нею – трое мужчин: мистер Капелла, служащий оранжереи и мистер Рэн.

Увидя последнего, послушно следующим за Первой Красавицей города, Глафира Платова, сидевшая на галерке, сделала жест рукою, как бы желая остановить свое забившееся сердце, и на мгновение закрыла глаза.

Профессор Кременец, в починенном и подглаженном костюме, стоял у барьера ложи и раскланивался со знакомыми.

– Посмотрите на эту публику, – говорил он мистеру Райнду. – Говорят, что после Мировой войны финансовое положение Европы сильно пошатнулось, но здесь, в Харбине, оно совершенно фантастическое. А попробуйте обыскать всю эту публику, не найдете и ста китайских долларов наличными. Только очень незначительная часть русского населения этого города живет на постоянное жалованье. Остальные кормятся при них: они шьют для них, пекут хлеб, учат в школах, заводят молочное хозяйство, поют в церкви, издают газеты – все это в русском духе. Замечательная система всеобщей взаимной задолженности развилась в этом городе. Все русские должны друг другу, и еще – всем китайцам: купцам, домовладельцам, прислуге, сапожникам. Все, во что одета эта публика, взято в кредит, как и то, чем они будут ужинать после театра. И вот такой город имеет оперу, драму, симфонические концерты, церкви, школы, университет. Если у кого-либо иссякнет мужество жить, в газете мы читаем о самоубийстве. И это совершается в особом, уже установившемся «хорошем тоне». Жертва, обрекшая себя на исчезновение, незаметно готовится, посещая знакомых, сходив еще раз в театр, в церковь, и оставляет после себя письмо, дабы не упало на кого подозрение. В письме обычно посылается всем привет и наилучшие пожелания. Я собрал уже порядочную коллекцию таких писем – очень интересно для чтения.