Дети

О своей любви к Глафире он начал говорить за десертом. Он продекламировал ей несколько коротеньких классических поэм о любви, которых она, конечно, не понимала. Они ей казались ужасными по той манере, с которой они читались. Умехара-Сан сначала закатывал глаза, а потом суживал их, так что в оставшиеся маленькие щелки видны были лишь белые полоски. Закончив поэму, он слегка шипел, опустив благоговейно голову. У него были темные, серо-лиловые губы. Он предложил Глафире по-японски назваться Глицинией, и этим именем записаться в японский паспорт при брачном контракте. «Жених! – думала горько Глафира. – И под какой звездой это я родилась?»

Умехара-Сан носил с собою свой особый запах, сладковато душный запах своей расы. «Может, это только мыло его так пахнет, или табак? – утешала себя Глафира. – Может, это удастся изменить?»

В горестных размышлениях она ела вторую порцию мороженого, принимая мстительные решения: мороженое – для всей семьи будет у нас каждый праздничный день! – Она старалась вообразить аппетит Мушки, Гриши, Котика, сосредоточиться на этом видении, вдохновиться им. Мистеру же Умехара казалось, что это его поэмы слушает она с таким глубоким вниманием, и он был счастлив. Вскоре он перешел на практическую сторону их будущей супружеской жизни. Начав с гипербол о Японии, с комплиментов горе Фудзияма, городу Токио и дому, где они будут жить, он стал говорить о прелестях интимной жизни. Реализм его речи, возможно, был бы хорош в Токио, на его родине, где давно установился натуралистический взгляд на любовь, но он оскорбил Глафиру.

«Боже мой! – внутренне возопила она, оставляя свое мороженое. – Боже мой!.. После этого, если я когда-нибудь умирая стану хвататься за жизнь цепляться за нее, умолять Тебя о ней, – дай мне вспомнить эту минуту – и я отойду с миром!»

Видя, что она резким движением отодвинула мороженое, мистер Умехара забеспокоился и стал детально расспрашивать о ее пищеварении и вообще о функциях ее организма, попутно сообщая кое-что и о себе, что опять-таки было вполне допустимо в Токио. Он любил Глафиру, он был реалистом, он заботился о ее благополучии, интересовался ее здоровьем.

Слезы выступили на глазах Глафиры.

«Боже! – думала она, – я еще не вышла за него замуж, но я уже понимаю, что можно убить мужа. Взять кинжал, всадить ему в грудь и повернуть два – нет, три – раза».

– Когда же наша свадьба? – осведомился влюбленный жених.

Она склонила голову. Она стиснула зубы. «Мама, папа, Володя… Бог с ними! – Она не смогла сказать «да!» этому человеку. – Умрем! Умрем все вместе, умрем – и конец! – думала она с отчаянием, и слезы покатились из ее глаз. – Как же я пойду за него, если уже сейчас я думаю, как его убить?»

Мистер Умехара забеспокоился.

– Вы плачете, Глициния? Так надо? Это – русский обычай?

– Добрый вечер! – сказал кто-то над нею.

Она подняла свое заплаканное лицо. Перед нею стоял мистер Рэи.

– Жорж! – воскликнула Глафира, но поперхнувшись слезами ничего больше не смогла добавить.

– Знаете что? – заговорил Жорж, наклоняясь над нею, – только что начал падать снег. Но как! Хлопьями! Я сюда приехал на санках. Поедемте вместе кататься. Это, конечно, последний снег перед весною. Последний случай кататься нагл с вами на санках! Едем!

Волнение ее было так сильно, что, встав, Глафира зашаталась. Жорж подхватил ее под руки.

– Ужасно сожалею, – поклонился он мистеру Умехара, – в санях место только для двоих: старинный русский обычай.

И они ушли.

«Не думать! Только не думать! – проносилось в мыслях Глафиры. – Боже, как я сейчас счастлива! Господи, Ты дал мне это счастье, и больше я не прошу у Тебя ничего!»

Ночь была необыкновенно, волшебно прекрасна. Свет, снег, ветер. Они неслись на санках вдоль улиц, покрикивал ямщик на свою тройку, и всё летело им навстречу, равнялось с ними, потом исчезало. Раскачивались фонари, освещавшие улицы, быстро летела луна. Снежинки сияли, попадая в полосу света, образуя нимбы вокруг фонарей, как будто б их свет был святыней. В этой ночи, действительно, была какая-то новая святость. Под покровом снега уже трудно было узнать то, что давно было знакомо: дома, повороты улиц. «Где мы? где мы?» Все казалось необыкновенным, полным таинственных неожиданностей. Снег падал на лицо, таял на ресницах, щеках, губах. «Как мы летим! Как крепко он меня держит! Какой лихой ямщик! Какие кони!»

– Отчего вы плакали? – спросил Жорж. Его голос доносился откуда-то издалека.

– Мистер Умехара хочет на мне жениться, – прошептала Глафира и вдруг неожиданно всхлипнула.

– Вот как! – сказал Жорж. Он засмеялся и крепче обнял Глафиру. Летели санки. Все упрощалось в мире.

Она и он. Бег лошадей, снег и ветер. «Вот и я счастлива! Помнить буду всю жизнь!» Из беспокойного, угрожающего, хаотического – мир сужался до ясности, простоты и уюта. Ее голова у него на плече. И снег, снег…