Дети

Долгие оживленные часы прошли в совещании, как разделить семью. Решили – Глафира и Жорж берут с собою мальчиков – Гришу и Котика: их надо учить, им нужна профессия, им нужно подданство. Глафира была человеком, на которого можно положиться. Родители благословляли мальчиков ехать. А как с остальными членами семьи? – подождем: поживем и увидим.

Мальчики были вне себя от волнения. Путешествие! Океан! Австралия! Бумеранг! Кенгуру!

Раскладывались географические карты. Расставлялись точки по океану, как ехать, и на материке, где находился дом Жоржа. С удивлением узнавали, что у пего два автомобиля: для езды и для тяжелой поклажи. Был также у него дом и сад, а в саду – ручей, собственный ручей, который далее делался притоком большой реки.

У Гриши была еще и тайная мечта. Он будет учиться, будет стараться, и потом сделает какое-нибудь великое открытие или изобретение, одним словом, удивит мир и прославится. После этого он вернется в Китай и женится на Лиде.

Глафира обсуждала, как станет посылать из Австралии посылки. Мушке обещаны были сласти, Галине – шерсть для вязанья. Оживлению, радости, планам не было конца. Жоржа все в семье боготворили.

Через три дня после концерта госпожа Мануйлова и Лида уезжали обратно в Тяньцзинь. Лида нежно прижимала к груди большую коробку шоколада, подарок для матери. Коробку ей прислал мистер Райнд. Он всё еще болел, всё еще жил у Питчеров и не смог прийти на вокзал попрощаться с Лидой.

Часть вторая

Глава первая

Жизнь в Харбине, развернувшаяся вдруг с новизной и широтою, переполненная событиями, без остановки мелькавшими друг за другом, совершенно поглотила Лиду. Время промчалось необыкновенно быстро. Переходы от смеха к слезам, от похорон к концерту, из лачуги Хайкануш в роскошный театр, из монастыря в комфортабельный отель мистера Райнда, жизнь у Платовых, с их нуждой, самоваром, болезнями, тревогой, потом – радостью за Глафиру – всё это мчалось одно за другим, волнуя, удивляя, потрясая Лиду, не оставляя времени, чтоб вдуматься, выплакаться или отсмеяться – и, закончив с переживаниями, забыть их.

Лида возвращалась домой, к матери, в ту комнатку на чердаке, которая, по степени важности, была для Лиды центром вселенной в свои угол. Ей захотелось вдруг поскорее уехать, доехать, приехать, увидеть мать – и заснуть.

За несколько недель в Харбине Лида познала новые стороны жизни, и жизнь стала пугать ее. Нигде, нигде в мире, нигде, кроме семьи, не было уюта, верной любви, верной привязанности. Вставало в душе великое сомнение: есть ли логика в жизни? Есть ли в ней справедливость? Есть ли надежда на что-либо более солидное, чем слепая случайность? Жизнь стала казаться ей хаотической, безжалостной, странной – и, главное, совершенно несправедливой.

«Где же мое место во всем этом?» – думала Лида.

Поезд мчал ее в Тяньцзинь, домой, если не в материальный уют, то в духовный – к матери. Но она чувствовала, что возвращение к прошлому не разрешает ее задач. Раньше всё было проще: она хотела выйти замуж за Джима и петь. Теперь вопросы жизни ставились шире: что – моя вера? Каковы мои политические взгляды? Мой долг перед обществом? Кто прав в текущей борьбе? С кем идти, к кому примкнуть? Возможно ли и честно ли суживать жизнь до личных вопросов: своей семьи, своей любви, своего искусства?

Новый мир, открывающийся перед нею, был жесток и страшен. Было страшно оторваться от старого, от этой комнатки на чердаке и писем Джима, и решить, что это – второстепенное, а в мире есть вещи поважнее.

Наступали сумерки, делалось всё грустнее.

«Жить – не понимая жизни, и умереть – не зная, зачем жила!» с грустью думала Лида. Ее охватывала тоска, мало сказать, мучительная, нет, какая-то новая, казалось ей, смертельная тоска. «Должно быть, это «взрослая» тоска. Должно быть, старшие, пожившие люди именно так ужасно тоскуют», думала она, глядя на свою учительницу.

Госпожа Мануйлова сидела напротив. От усталости она дремала и слегка покачивалась в такт движения поезда. В сумерках полуосвещенного вагона на ее лицо ложились тени, двигались, бежали по нем.

Вглядевшись в это лицо, Лида вздрогнула:

«Боже, какое у нее лицо! Боже, я никогда не думала, что она так ужасно, ужасно утомлена и печальна!»

Ей стало стыдно за себя.

«Она отдает мне все свое время, свою жизнь, а что я знаю о ней? Что я делаю для нее? Ничего. Ах, какое печальное, какое тяжелое лицо! Почему мы, люди, так мало знаем друг друга, почему мы не жалеем ближних, отчего вся эта бедность, унижения, этот страх человека перед человеком? Разве не легче и не проще быть бы всем добрыми? Кто знает, как надо жить? Возможно ли, что все человечество так и живет кое-как, в потемках? Существует ли в мире человек, который знает свой путь?»

Подумав, она решила, что есть. Знает игуменья, знала покойная Даша, знает госпожа Мануйлова. Очевидно, знает и мистер Райнд. А мама?