Дети

За время их отсутствия город будто сделался меньше, пустыннее, тише. Хотя везде и видны были люди, голосов их не было слышно. Одни двигались спешно и молча; другие – бездомные – молчаливо сидели на тротуарах, прижавшись к стенам, выискав углы потемнее. Было меньше света, меньше фонарей на улицах, меньше освещенных окон. Только кинематографы блистали еще ярким неоном – синим и красным, режущим глаз. Шли картины, привезенные из других стран, рассказывающие о другой жизни. Потому, вероятно, эти кино и были всегда полны молчаливой, печальной толпой, несшей туда последние гроши: те, кто не курил опиум, ходили в кино. Бездомные собаки, шатаясь от слабости, крались в тени, скрываясь от преследований и ударов; они плелись на запах пищи, доносившийся из некоторых домов и дворов. «Зачем они живут? – думала о собаках Лида. – Почему им хочется жить? Даже вот этой – с проломленным боком, с сочащейся раной, с парализованной задней ногой. Значит жизнь – такое уж благо? Что заставляет и людей и животных всё забывать, всё переносить – лишь бы жить? Вот эта раненая, подыхающая с голоду собака – почему бы не лечь ей тихонько за углом и перестать существовать? Нет, она скачет на трех ногах, всем своим видом умоляя о пище – и, конечно, не надеясь, даже зная, что не получит ничего. Но почему она брошена всеми? Почему должна гибнуть? Кто виноват в этом? Как жаль, что нет у меня…» Но она вспомнила: у нее остался еще кусок харбинского, платовского бутерброда. Она побежала за собакой, но собака шарахнулась от нее. Впрочем догнать было не трудно. Запах колбасы достиг собаку и уже гипнотизировал ее. Лида присела на тротуар, развернула бутерброд и тихонько позвала:

– Собачка! Собачка! Это – тебе! Кушай, милая собачка! – Вдруг из-за Лидиной спины вывернулась другая, здоровая собака! В одно мгновение она схватила зубами бутерброд и побежала. А за нею помчалось еще несколько собак – отнимать добычу.

– Боже мой, как жестока жизнь! – заплакала Лида.

Она вспомнила слова покойного профессора Чернова о том, что если честно делиться – в мире всем достаточно и места и хлеба. Но как это осуществить? Лида чувствовала свою беспомощность, запутанность, затерянность перед раскрывающейся перед нею огромной, сложной, ужасной жизнью. Она страдала, и ей хотелось тут же на месте что-то сделать, принять какое-то благое решение и этим облегчить свое сердце.

«Я обещаю, – решила она, – никогда не быть богатой, ничего никогда не копить, иметь только необходимое для жизни, а остальное отдавать тем, кого увижу в нужде. Я обещаю, – повторила она твердо. Ей стало легче. – Пусть хоть только это, пусть это мало и ничтожно, но я сделаю это».

Она шла домой пешком. Госпожа Мануйлова уехала на рикше, но у Лиды не было десяти центов для рикши. Она шла пешком, неся свой чемодан. Ее мысли обратились к дому, и последний квартал она почти бежала.

Ее ждали. Повар широко распахнул дверь на ее звонок. В первом этаже ее встретили графиня с обычной спокойной и приветливой улыбкой, Леон – с молчаливым поклоном. Собака – сдержанно, не выражая чувств и, наконец, мать.

Мать быстро сбежала вниз по лестнице. Она обняла Лиду и поцеловала ее. Одно прикосновение этих рук вернуло Лиде утерянное равновесие, а с ним и уверенность, спокойствие духа: она вернулась домой.

Писем не было.

– Не было? – переспросила Лида.

Из Америки не было. Но было письмо из Англии. Длинно, подробно, пространно писала миссис Парриш. Начав с погоды, она сообщала все детали своей собственной жизни и жизни Димы. И Дима писал от себя. Его письмо было в отдельном конверте, адресовано Лиде, запечатано сургучем какой-то, очевидно, его собственной печаткой. С большим усердием, как видно, он вывел печатными буквами по-английски: personal, confidential.

Первая же фраза заставила Лиду рассмеяться. Письмо начиналось: «Как поживает моя собака?» – Ах, милый Дима! – и Лида поцеловала письмо.

– Мама, я побегу вниз, в кухню, и приготовлю чай. Пить хочу. А потом мы сядем и будем долго-долго пить чай и обо всем разговаривать.

В кухне, пустой и прибранной, за столом сидел повар и читал. Перед ним лежала небольшая китайская книжечка, в коричневой бумажной обложке. Листы книги были легки и тонки, бумага почти прозрачна. На странице стояло всего лишь несколько иероглифов, затейливо-красивых и сложных. Повар сидел, неподвижно и сосредоточенно глядя всё на ту же страницу. Уже и чайник начал кипеть, а он еще ни разу не перелистнул своей книги.

«Вот странная манера читать», – подумала Лида, которая в ожидании закипающего чайника, наблюдала за поваром. Ей не хотелось его прерывать, но в ней опять зашевелилась печаль при мысли, что из Америки не было писем. Чтоб заглушить ее, услышать человеческий голос, она спросила:

– Повар, что вы читаете?

– Вот это, – ответил он, легким движением головы показывая на книгу и не отрывая от нее глаз.

– А что там написано?

– Вот это, – отвечал он, не отводя глаз от страницы.

– Но что именно? – настаивала Лида.

– Пять небесных добродетелей: Справедливость, Великодушие, Вежливость, Понимание, Честное исполнение долга.