Дети

– Стыдись, себя самой стыдись, русская девушка! Кто он тебе? Муж? Нет. Любовник? Нет. Жених? Нет. Так в чем же дело? Одержимость! Наваждение! Где твоя национальная гордость? Ты позволяешь родителям мальчишки так третировать тебя, русскую девушку!

Ты, кого воспел сам Пушкин, и Блок и Некрасов! Брось. Некого любить? Люби Россию. Этой любви тебе хватит на всю твою жизнь.

Лида начала тихонько плакать.

– О чем ты плачешь? Тебе не смешно: «любовь в письмах», и это – всё, что у тебя было, хотя, собственно говоря, и писем тоже не было.

Но исцелила Лиду игуменья.

Посетив все свои монастыри и приюты, игуменья ехала в Шанхай, собираясь там «испустить дух». С трудом передвигая ноги и тяжело дыша, вошла она к Лиде и села на стул у ее постели.

– Птенчик, – сказала она, качая головою в высоком черном клобуке. – Любовь! Уж как это мне понятно!

Мать Таисия, тоже запыхавшаяся и устраивавшаяся присесть на тумбочке у двери, так и подскочила.

– Удобно ли вам, матушка-игуменья, на стульчике-то? – спросила она первое, что пришло на ум, лишь бы прервать начатую тему.

– Теперь-то удобно, – отшутилась та, – а вот лет пятьдесят назад – как вспомню – было мне плохо. В восемнадцать лет послушницей стала было и я подумывать о любви да о замужестве. Но в монастыре о том, конечно, напрасно мечтать. И мужчин нету. А думала я так: вот если б нашелся молодец и сказал бы, что любит меня, – пусть бы тот молодец был глупый, хромой, слепой, горбатый – ушла бы я из монастыря. Но велика милость Владычицы – не нашлося такого молодца. И уж как благодарна я за это Владычице!

Это признание игуменьи, такое неожиданное, такое откровенное, привело мать Таисию в оцепенение. Она даже не нашла в себе силы перебить рассказ, и только лицо ее наливалося темною кровью, превращаясь в красно-фиолетовое. Казалось, она была близка в удару. Наконец, она смогла выкрикнуть:

– Матушка-игуменья, понимаю: это шутка ваша для больной!

– Шутка! – воскликнула игуменья в негодовании. – Говорится про любовь, а ты называешь шуткой! Любовь – самая большая сила природы, большей нет и не будет. Шутка! Может, кому и шутка, но никак не молодой монахине в монастыре.

В комнате царила мертвая тишина.

– Что ж, надо всегда говорить правду, особенно монахине, – сконфуженно заключила игуменья.

Тут вошла графиня пригласить к чаю. Игуменья рада была отослать мать Таисию, сказав, что через минутку придет и сама. Ей хотелось остаться наедине с Лидой.

– Много на свете глупых людей, особенно женского пола, – сообщила она Лиде, – ты их не слушай, голубка! А я тебя хорошо понимаю. Как не горевать: жених болен, а писем нету. Но я знаю один секрет и тебе скажу.

И нагнувшись к Лиде, она спросила:

– Есть у тебя вера в твою любовь? Твердо веришь и в его сердце и в свое собственное?

– Матушка-игуменья, – воскликнула Лида, – вот это и есть главное. Я не могу поверить, чтоб он меня забыл или я его забыла. Я никак не могу поверить, чтобы это могло случиться. Я этого представить не могу. Вот если бы даже увидела своими глазами, что он идет венчаться с другой, я бы и глазам своим не поверила, сказала бы – мне это кажется. Что ни случается, я почему-то знаю, что он меня любит!

– Ну, тогда знай: сердце тебя не обманывает. Выйдешь за него и будешь счастлива.

– А как вы знаете это?

– Вот тут-то и есть секрет. Если в простоте сердца и всею душою, с детской молитвой и верой, с надеждой и без сомнений человек просит чего доброго – получит.

– Всегда?

– Всегда. На это не бывает обмана.

Лида удивленно смотрела на игуменью и молчала.

– Но почему тогда так мало на свете счастливых? – спросила она наконец.

– Одни люди хотят много и всё сразу, и часто совсем несовместимого. Другие сами твердо не знают, чего хотят; иные хотят зла. Вот если бы ты стала желать, чтоб жених твой был и богат, и красив и делал какую-то выгодную карьеру, и всех бы обгонял в успехах, а ты бы имела знатных друзей и всё тому подобное, – то и не вышло бы из твоих желаний ничего. А ты не бойся. Потерпи пока, ну, Богу молись, конечно. Все прояснится. А как взгрустнется – малодушие свойственно человеку – ты о своей матери вспомни. И так подумай: во всем мире нет человека, чье горе ей тяжелей, чем твое. Какой палач мог бы так терзать ее сердце, как вот эта болезнь твоя и твои слезы? Сдерживай себя. Поплакала – будет. И скажи маме: прошло! Никто в мире не может дать ей такой радости, как ты этими словами. Да поторопись, голубка, а то – как знать – потеряешь мать. Она здоровьем, видно, не так и сильна. Много видела она горя от людей, много обид. Пусть не увидит горя хоть от собственной дочери. Пожалеть бы женщину надо. Ты уж постарайся! – подмигнула ей левым глазом игуменья.

– Боже мой! – воскликнула Лида. Она спустила ноги с кровати и стала надевать туфли. – Как я могла ее так мучить… Боже мой! Спасибо, хоть вы мне сказали.

– Не за что благодарить! – отозвалась игуменья и, изменив вдруг тон на совершенно деловой, спросила: – А это твоя комната?

– Нет, – сказала Лида. – Наша на чердаке. А меня поместили здесь по болезни.

– То-то вижу, чересчур хорошая комната. Чья же она?