Дети

О своих чувствах он сообщил Глафире в прямой и несколько грубой форме. Она обиделась сначала. Но он тут же добавил, что ему неизвестна манера, в какой об этом говорится по-русски, к тому же он знает недостаточно слов. Глафира засмеялась. Она в ту минуту была далека от мысли, что сможет когда-нибудь принять предложение. Чтоб смягчить отказ, она заговорила о невозможности оставить семью. И тут оказалось, что Умехара-Сан предполагал взять всю семью Платовых вместе с Глафирой и быть почтительным сыном ее родителей, обеспечить их всем, чем обладал сам. И говорил он об этом в просительной ферме. Голова ее закружилась при мысли, что все невзгоды семьи могут вдруг так закончиться. Она еще возразила ему по вопросу религии. Умехара-Сан отвечал, что согласен принять христианство, так как его собственная религия для него имеет значение лишь мифологии. Глафира попросила дать ей время на размышление.

Дома ее ожидало письмо от брата. Володя писал ей – любимой сестре – правду, но от остальных по секрету: он потерял работу; ресторан – из-за скандала – был временно закрыт полицией. Володя не сможет послать семье обычные сорок долларов на этот месяц. Он просил Глафиру как-нибудь устроиться с платой за квартиру.

Через неделю пришло другое письмо: Володя спрашивал, не может ли Глафира выслать ему десять долларов, ему йена что жить.

Во всем огромном, широком море был один единственный человек, у кого Глафира могла найти десять долларов взаймы – Умехара-Сан. Она взяла в долг эти деньги и послала их брату. После этого она заявила семье, что довольно раздумывать, пусть родители ее благословят, и она обручится с мистером Умехара.

Был холодный безжалостный день. Квартира стояла нетопленной. Семья грелась чаем. На столе красовалась коробка с бисквитами, подаренная мистером Умехара; и эта коробка была единственным светлым пятном на фоне этого дня, этого вечера, если не считать тихого сочувствующего мурлыканья самовара. Все остальное было темно, печально и мрачно. Но мать Глафиры не прикасалась к бисквитам, словно они были отравлены. Отец-Платов был нездоров. У него расходилась болезнь печек. Он сидел, согнувшись на стуле, молча, устремив неподвижный взгляд на спои колени, прилагая усилия, чтоб не застонать от боли. У Котика был грипп. Он лежал с высокой температурой, укрытый всеми одеялами семьи. Мушку «отделили», то есть она находилась в противоположном углу комнаты, без права подходить к больному брату. У нее были сильно увеличены гланды, всякие простуды для Мушки оканчивались тяжелыми осложнениями в горле. Гланды давно решено было удалить, «как только будут деньги на операцию». Между тем, девочка сопела, задыхалась по ночам, дышать могла только с открытым ртом – болезнь уже совершала свое разрушительное дело, а денег всё не было.

Мать стирала что-то в потемках на кухне. На душе у нее было тяжело, и сна искала уединения, чтоб остальные не видели ее лица. Гриша, по-мальчишески влюбленный в Лиду и героически переносящий страдания первой любви, сидел на полу, у порога, и чистил всем ботинки, особенно трудясь над обувью своего «идеала». Про себя он думал о том, что сделал бы для Лиды, если бы в руках у него вдруг оказался миллион американских долларов. В Лидином «уголке», за опущенной занавеской, Галина и Лида о чем-то горячо шептались.

Глафира сидела у самовара в мрачном раздумьи. На коленях у нее лежала работа: надо переделать старые брюки отца для Гриши. Задача оказывалась невыполнимой. Нечего было и начинать работу.

– Гибель! Гибель! – думала сна, подавленная общим настроением в доме. – Мы гибнем! И никто еще не знает, что от Володи не будет денег… нечем платить за квартиру. Нас просто выбросят на улицу. Мы погибли!

Мать, подкрепившись раздумьем и тайной слезою у себя на кухне, решила, что пора как-нибудь подбодрить свое семейство.

– Детишки! – сказала она, появляясь на пороге. – А что вы скажете, если завтра утром я подам вам лепешек к чаю?

Эти слова как-то вдруг ранили сердце Глафиры. «Вот так надо жить! – подумала она о своей матери. – Мама – герой. Это я, дура, сижу и раздумываю… Что я, трусом родилась, что ли?»

Одним быстрым взглядом она окинула дом и семью. «Все это я могу изменить в минуту! Маме – отдых, папе – доктор, братьям – школа, Мушке – операция. Но пока я, дура, тут сижу и раздумываю, какая-нибудь японочка подхватит Умехара-Сан, вот и будет мне на вечную память – сожаление. Боже, прости меня за малодушие, за колебание, за недостаток любви к ближним, к самым моим ближним!»

Она взглянула на икону в углу. Там не светилась обычная лампада: не было денег на масло. Она посмотрела в темноту и твердо пообещала: «Господи, завтра я дам мое согласие… Будь со мною! Поддержи меня! – и, склонив голову на стол, она тихо, беззвучно заплакала. – Вот и прощай молодость! прощай – самое светлое время жизни!»

Галя, между тем, шептала Лиде: