Дети

Никитка был нанят, мистер Райнд – приглашен, по настойчивой просьбе американского консула. С присущей им экономией чувств и слов, уладили Питчеры между собою эти два «предприятия»: она – спросив, согласен ли он, он – ответив «пожалуйста», когда дело коснулось Никитки, и в обратном порядке – для мистера Райнда. Комнаты для этих двух посторонних особ были отведены по возможности дальше от тех, где обитали хозяева. Мистера Райнда устроили в самой дальней комнате дома, и к нему был приставлен отдельный, хорошо вытренированный, говорящий по-английски китаец-слуга; постоянно смеющийся доктор немец был приглашен для ежедневных посещений пациента. Никитку поместили в маленькой комнатке, тоже в противоположном конце дома, где, рядом с ним, в другой комнате поменьше, спал повар китаец.

Рутина была восстановлена, и Питчеры, по крайней мере, сам господин Питчер, на большую часть дня мог совершенно искренно забывать о новых жильцах в своем доме.

На третье утро пребывания у Питчеров, часу в десятом, мистер Райнд был разбужен звуками музыки. Играл большой духовой оркестр. Это был какой-то торжественный марш, но звуки его не только торжественно, а, скорее, угрожающе, доносились издалека, всё приближаясь к дому Питчеров. Они проникали через все поры стен, потолка, окон и, непреодолимые, как волны во время прилива, властно заливали всё вокруг. От них невозможно было укрыться. Мистер Райнд встал, накинул теплый халат, распахнул окно и выглянул на улицу.

День был свежий, холодный и яркий. По улице шел духовой оркестр, за ним следовала большая толпа. В середине движущейся толпы несли небольшой гроб: это были Дашины похороны. Ее хоронили самым торжественным образом, по традициям атеизма и коммунизма, без духовенства и молитв, но с песнями, речами и музыкой. Гроб, покрытый красным флагом, несли на руках, и среди этой огромной толпы и оглушительной музыки он выглядел таким маленьким, что казалось хоронили ребенка.

Мистер Райнд увидел всё это отчетливо из окна второго этаж Его сердце дрогнуло. Ему представилась Даша, такой, какою он наблюдал ее, какой понимал ее характер и жизнь: сирота, чье-то без защитное дитя, жертва чьих-то политических преступлений, чьих-то исторических ошибок прошлого и настоящего. Но Даши уже больше не было. Ее существование закончилось так же трагически, как началось.

Вдруг музыка прекратилась. Минутное молчание, и… толпа запела. Они пели живую, бодрую песню, не имевшую ничего общего с Дашей, лежащей в гробу. Мистер Райнд подумал, что в этой огромной толпе нет ни одного из родственников Даши. Возможно, их у нее и вообще не было, по крайней мере, никого среди живых. Ни для кого в жизни она не являлась родной, единственной, незаменимой. Для людей в толпе – она была верным, хорошим товарищем сраженным на пути к будущему счастью народов. И эта песня их была скорее приветом жизни, нежели печалью о смерти. Товарищ в гробу уходил, его место займет другой товарищ.

Толпа проходила, удалялась, унося Дашу. Уже издали доносилось

Широка страна моя родная,
Много в ней полей, лесов и рек,
Я другой такой страны не знаю…

Это видение Дашиных похорон навсегда запечатлелось в сердце мистера Райнда, как нечто характерное для его времени и поколения: дитя без семьи, усыновленное народом, и сиротствующее в его густой массе.

И Лида пошла хоронить Дашу. Она никому не рассказала о их последней встрече на берегу ледяной Сунгари, но это воспоминание тяжелым камнем лежало на ее сердце: «Зачем я тогда убежала от нее? Мне надо было остаться. Мне надо было попробовать поговорить с нею, ласково-ласково. А я убежала…»

Возможно, Лида была единственной в толпе, если не считать еще мистера Райнда в окне второго этажа дома Питчеров – кто сердечной болью отозвался на Дашину кончину. Ни для Лиды, ни для мистера Райнда не существовало героической стороны ее смерти, обращенной к будущему. Для них Даша была не товарищем, а просто человеко. Лида шла и тихонько плакала. В толпе никто не знал ее, на нее косились, смотрели почти враждебно.

После похорон Лида направилась в монастырь отслужить по Даше панихиду. Игуменья позвала священника и хор и объяснила, по ком заупокойная служба. Старые монахини заволновались:

– Матушка-игуменья, да ведь убиенная девица была неверующей, коммунисткой, значит, враг Христов.

– За врагов Христос и повелел молиться.

– Матушка-игуменья, смущает нас это!