Детские

Очень жаль, что из естествознания нам задали только одно задание, по ботанике. Иначе можно было бы провести какое-то время в магазине Эйлоффа на рю Месье-ле-Пренс, где в предыдущие годы мы покупали, а чаще – увы! – просто смотрели на образчики горных пород, изумительные кристаллы, аммониты, белемниты, осколки каменного угля с отпечатками листьев папоротника и пальмовых ветвей; а потом, сразу после них, шли уже «наши современники» – сокровища огромного энтомологического собрания. К счастью, в следующем году начнется зоология, и мы сможем готовиться, читая, например, словарь естественных наук или даже Systema Naturae Линнея. Увы, это труды, о которых все говорят, но еще ни один молодой человек не держал их в руках. Впрочем, пока мы не изучили в совершенстве «Монадологию», лучше воздержаться от чтения других великих произведений.

А что, прямо сейчас и начнем нашу «Монадологию». Нет, завтра, в поезде. А сегодня посмотрим еще на улицы, которые не увидим до тех времен, когда начнется новый учебный год, когда осень на закате доблестных дней, подняв знамена, будет шествовать по авеню Шанз-Элизе.

Маме нужно еще что-то купить перед отъездом в Монруж, так что мы продолжаем ехать в старом и медленном звучном фиакре по городу, где все ясно, как в слоге хорошего сочинителя. Мы можем позволить нашему прилежному уму немножко передохнуть, созерцая благородные горизонты. С другой стороны, мы были бы не прочь погулять по Ботаническому саду, попрощаться с гиппопотамами и принести (о, давняя мечта) немного мороженого белому медведю, ведь он в такую жару страдает в своей зацементированной яме. По крайней мере, ближе к вечеру мы улучим минутку, чтобы последний раз посетить Черепашью Республику в Пале-Рояле, где среди скалистого пейзажа, среди песка и воды виднеется целое множество черепах – единственных обитательниц той страны. Они там всевозможных размеров, но самые примечательные – это две самки, они больше человеческой головы и почти всегда спят, спрятавшись под панцирем, недвижимые и неприступные, как магазины по воскресеньям. А пока что взглянем еще разок в тенистом и уютном конце бульвара Сен-Мишель на далекие дали, где царит возлежащий лев. Вот мы опять проезжаем мимо фабрики домкратов с черным фасадом, на котором изображены странные предметы, должно быть, это и есть домкраты. Дальше будет «Солдат и пахарь», прежде мы долго думали об этой вывеске, еще «в детстве», года два назад, когда носили короткую курточку с отложным белым воротничком в детском коллеже.

Но обед затянулся, и маме нужно было сделать еще другие покупки, так что мы не смогли увидеть даже Черепашью Республику и вернулись домой поздно, совсем обессиленные, и пришлось подниматься пешком на четвертый этаж, потому что лифт заболел.

Мы никак не могли заснуть.

Глядя на сверток, в котором лежали писчебумажные принадлежности, купленные утром возле Лувра, мы вспомнили о заданиях на каникулы и учебных наших прожектах. По-настоящему каникулы начинаются этой ночью, и мы хотим узреть их начало. Завтра – отъезд, дорога, обед в поезде и внимательное чтение «Монадологии»… Ничто не сможет отвлечь нас от уроков. Они станут великим делом всей жизни, что же до остального – каких-нибудь незначительных происшествий, маленьких удовольствий, игр и даже романтических приключений, – все это будет лишь времяпрепровождением, противостоять которому сил у нас хватит; мы будем проживать эти вещи от случая к случаю, не придавая особого значения, наслаждаясь без задней мысли; если же нам будет недоставать их или они нас разочаруют, страдать не станем, ибо истинный смысл жизни заключается для нас в работе. К тому же учеба ни в коей мере не повредит тому глубинному чувству, той великой дружбе, что наполняет все наше существование и поддерживает нас уже больше года. Напротив, учеба и дружба, привязанность – привязанность столь пламенная, какую мы и испытываем, – вещи одной природы. Это не объяснить, но оно так. Чем больше мы станем работать, тем ближе будем чувствовать себя к возлюбленному нашему другу. О страсть потаенная, столь чистая, столь верная, столь нежная и столь неистовая! Взрослые никогда ее не познают; они не могут такого постичь, никакое слово не в силах объ яснить им подобные чувства, ибо эта дружба не схожа с их дружбой. Сейчас, ночью, мы одни, произнесем же вслух имя нашего друга… И довольно. Никогда мы не назовем его в присутствии родителей или кого-то еще. Как пела однажды вечером мамина приятельница под аккомпанемент фортепьяно:

Режь меня, жги меня, не скажу ничего!
Пусть со мною умрет эта тайна моя![11]