Детские

А Соланж была тоже не «комильфо»? Мы этого никогда не узнаем. Она была рослой, немножко бледной, светлой, с волосами такими тонкими, что, когда мы с ней танцевали, какая-нибудь прядь от малейшего дуновения задевала о наше лицо, и нам казалось тогда, будто мы в лесу коснулись вдруг паутинки. Говорила она как взрослая; и однажды, беседуя с ней, мы заметили, что она, прикрыв лицо веером, улыбается другим мальчикам. Краска бросилась нам в лицо. Она догадалась, что мы увидели, и засмеялась. Тогда, не говоря ни слова, мы внезапно ее оставили. Накануне она объясняла нам, что мама одевала ее только в белое[12] и что даже зимой она носила все белое. Только зимой это были платья, шерстяные пальто и шелковые чулки. От туфелек до ленточки в волосах – все белое, за исключением, объясняла она, подвязок, те красно-синие. Это цвета их покровителя, точнее, цвета скаковых лошадей у него в конюшне. И добавила, что мама носит такие же.

После Соланж мы полюбили маленькую торговку цветами, что бегала босиком за экипажами курортников. При нашей истоме это оказалось истинным благом, ибо для нас было решительно невозможным войти с ней в какие-либо отношения. Видеть ее два-три раза на дню, кидать ей все наши монетки и представлять затем вереницу всевозможных приключений, в конце которых, став взрослыми и сильными, мы сочетались с ней браком в Нотр-Даме или Реймсском соборе, – вот все, что мы могли для нее сделать. Любовь эта казалась простой и легкой, защищен ной от всякого разочарования, не посягавшей ни на какие иные привязанности, занимавшие нас со второго дня пребывания в Ля-Бурбуле, иначе говоря – преходящей. Подводя черту, можно сказать, что все увлечения игравшими в волан малышками, светловолосой Соланж и торговкой цветами были второстепенными эпизодами пребывания в Ля-Бурбуле, посвященного внимательному, всепоглощающему и любовному изучению парковых ручейков.

Затем мы принялись мечтать о возвращении в дом нашего детства, о том, чтобы вновь очутиться в тишине лесов и лужаек. Полдень там наступает в молчании. А в Ля-Бурбуле полдень ознаменовывался колокольным звоном, народу на улице не было, но отовсюду доносился разного рода шум, гремела посуда, накрывали столы в больших светлых залах, под полуопущенными веками навесов и бахромчатых занавесей.

Здесь же лишь бьют часы, долетает веселый их звук откуда-то с кухни и раздается тихий, тоненький звон в прохладной гостиной. Мы не знаем, чем же заняться. Ручей, прогулки по лесу случились совсем недавно, так что нам хотелось заняться чем-то иным. Мы уже свыклись с каникулами, и они начинают казаться нам действительно длинными.

Тогда внезапно со всею силой вернулась к нам жажда, потребность в занятиях, пробудив нас от сна как-то утром. Мы вспомнили, как пользоваться перьевыми ручками, бумагой и книгами, так после операции приходит в сознанье больной, вновь чувствуя то, что, казалось, он утратил навек. Нам смутно хотелось, чтобы настала зима, мы оказались в Париже и в глубинных городских недрах под дружественными сводами величественных сооружений шла подлинная учеба. Мы окажемся первым во всем, и друг наш станет нами гордится. Мы будем выполнять за него задания, как случалось в минувшем году, когда он на занятиях садился рядом и рисовал человечков в тетради в то время, как мы решали за него все проблемы. Вполне вероятно, что в следующем году он образумится и начнет искать помощи и защиты, в которых так нуждается, только у нас и ни у кого другого…

А пока за работу.

За два дня мы перевели письмо Плиния Младшего, где он описывает город Комо. Наверное, это было лучшее время, пережитое нами в течение долгих каникул. Мы оставались одни в комнате, как настоящий взрослый мужчина, и, сидя за рабочим столом напротив окна, усердно трудились, ум был ясен и бодр и с легкостью неторопливо преодолевал все сложности, находя порою счастливое толкование, преображавшее текст на обыденный французский манер без каких-либо принужденности или натянутости. Порой мы смотрели на простиравшиеся за окном леса и поля, испытывая удовольствие от контраста меж умственной нашей работой и замедленной монотонной жизнью деревни. Мы достигли одной из вершин нашей жизни – чего же желать еще? Когда нам исполнится тридцать, когда нам исполнится сорок, мы вернемся провести несколько летних месяцев в старом семейном доме, чтобы в спокойствии потрудиться над ученым произведением… Будем сидеть за этим же столом и смотреть на этот же пейзаж за окном. Ничто не мешало нам представить, что нам уже тридцать: никто больше не вынуждает нас корпеть над учебниками; родители наконец-то перестали за нами следить и вмешиваться; мы предоставлены самим себе, мы спокойны, и вот пожелали приехать сюда, чтобы завершить комментированный перевод «Писем» Плиния Младшего, которого с нетерпением и любопытством ждут все ученые умы Европы, поскольку первые наши труды давно уже привлекли их внимание.

После латыни мы приступили к заданию по ботанике. Тема – «Корень».