Детские

Возле малого неподвижного черного родни ка, к которому нет тропинки и на который натыкаешься случайно среди извивов мелколесья, где он лишь блик, отраженье листвы, ворохами шуршащей под самым небом, мы наконец познали уединенье. Вероятно, мы столько радовались каникулам по той причине, что остались с семьей. Разве могло быть иначе? Но отчасти веселость наша происходила еще от того, что мы могли наконец побыть одни. Почему же тогда мы стараемся поменьше оставаться с родителями, когда мы дома? Почему боимся дать себе волю и рассказать им о том, что происходит в коллеже? Потому ли, что нас учит опыт прежних горестей и досады? В занимательных газетах встречаются шутки о «несносных детишках», но отчего нет там шуток о «несносных родителях»? Может быть, оттого, что они в самом деле несносны… Однако тут есть еще кое-что: со временем человек отказывается говорить, объяснять, что с ним на самом деле. У нас осталась масса воспоминаний о жизни в коллеже, которые не имеют ничего общего с воспоминаниями родителей, кажется, они позабыли о собственном детстве… И постепенно мы поняли, что эта часть нашей жизни, уже давнишняя, которую мы прожили возле них, под их наблюдением, на их руках, была для них столь же чуждой, как и наша жизнь в коллеже, у них о том своя версия, во всем разнящаяся с нашей собственной. Кажется, они нас и вовсе не знают. Они рассказывают чужим людям анекдоты из нашего совсем раннего детства, в которых мы не узнаем ничего из того, что сохранили наши собственные воспоминания. Они нас оговаривают. Порой даже кажется, они приписывают нам слова, которые позаимствовали из детских книжек. И тогда нам стыдно перед людьми, но, поскольку мы по природе трусливы, мы сами над собой потешаемся вместе со взрослыми. К счастью, мы знаем о том, что таим лишь для себя, и оно нас утешает и мстит за нас: эти люди не видят Лика.

Как раз в то время, когда мы, устав от прогулок, собирались заняться-таки трудами, то есть променять лесное уединенье на уединенье в комнате, на несколько дней в гости приехал кузен Матье.

– Лейбниц – твоя книженция? Погоди, ты ведь в следующем году идешь только в третий? И уже занялся философией? Ты в этом ничего не поймешь. Бери-ка лучше ракетки и айда играть!

И в самом деле, мы дважды прочли «Монадологию» и не особо что поняли. Жалко, в книге нет пояснений. Мы сильно приуныли. Стало быть, это правда, нужно переходить из класса в класс, «двигаясь постепенно», и нет никакой возможности освоить программу средней школы пораньше, и, несмотря на сильнейшее желание, следует соблюдать последовательность. При виде «Монадологии» мы залились румянцем и убрали ее подальше в библиотечный шкаф.

Но вскоре все начали готовиться к поездке в Ля-Бурбуль… Почему всегда радостно уезжать из дома? Мы любим родителей, и они, вне сомнений, лучше большинства остальных. Они люди благовоспитанные. (Кто же тогда напишет книгу о родителях невоспитанных?) Почему же тогда сжимается сердце, когда мы возвращаемся? Все кажется нам таким красивым, таким роскошным за пределами дома. Даже бульон в привокзальных буфетах, который папа зовет «отвратным», кажется вкуснее того, что подают за семейным столом. Наверное, это какая-то дурная наклонность, которую следует нам пресечь…

Натурально, нам следовало вновь побывать в Ля-Бурбуле, увидеть белую главную улицу, идущую параллельно потоку, и парк, в котором возле каждой дорожки шумит чистый ручей, и зеленый холм, покрытый крапинами черных скал, похожий на уменьшенную копию горы, но все же довольно высокий, чтобы прогуливающиеся по склонам казались снизу карликами, мы даже придумали когда-то особую страну, которая называлась Холм Карликов.

Затем несколько дней нам казалось, что мы влюбляемся в маленьких иностранок, сидящих за соседним столиком в гостиничном ресторане: у них были розовые загорелые щечки, косы красного золота и коротенькие юбочки. Весь вечер они играли в саду в волан, громко считая удары ракеток, так что мы, слушая их, научились считать до шестнадцати на неведомом языке, может быть на английском или же шведском, в точности неизвестно… Эти ощущения продолжались до того дня, когда в казино устроили детский бал и мы танцевали с Соланж, дочерью графини, что была столь любезна и весела. Мы позабыли тогда о красотах Севера, став рабом светлых глаз и нежной улыбки француженки. Но маме не нравилось смотреть, как мы играем с Соланж, она едва ответила на приветствие графини и запретила нам садиться в экипаж этой дамы, когда мы с Соланж собирались на пикник у салона Мирабо. Мы слышали, как гостиничные постояльцы говорили о Соланж и ее матери: «Вокруг них все сразу пустеет», и мама, когда мы ее спросили, ответила:

– Мой милый, эта дама не комильфо.