Детские

Ах! Мы в самом деле ни на что не годны, и папа с мамой правы, когда говорят, будто мы никогда не сотворим «чего-либо стоящего». Все дети нашего возраста безобразны и отвратительны. Нам прекрасно известно, взрослые зовут это «переходным возрастом». В эти годы мы более всего замкнуты, тщеславны и бестолковы; детская благодать нас покидает. Между нами и взрослыми будто встает стена. Мы их сторонимся, не хотим ничего понимать из того, что они твердят. Они что-то нам говорят, и в самых серьезных фразах мы умудряемся уловить какой-то иной, непристойный смысл; они превращаются в невинных младенцев, мы же становимся приверженцами пороков и наслаждений, познавшими бытие во всех его мелочах. Мы понимаем, что они ломали перед нами комедию о священных обязанностях и человеческом долге, и решаем тогда отыграться. Потом мы видим каждого из них идущим своей проторенной дорогой, погруженным в профессию, в дела, в семейные обстоятельства и, главное, в некую таинственную сферу, о сути которой почти никогда не говорят вслух, хотя она поглощает все их помыслы, – это деньги; деньги – это такой сложный и опасный механизм, пользоваться которым у нас нет ни прав, ни возможностей. Они же управляются с этой машиной мастерски, и вот что они с ее помощью делают: строят карьеры, которые самих их уродуют и калечат; устраивают дела, которые оскорбляют сам человеческий дух; объединяются в семьи, где такие же дети, как мы, растут в подчинении, страхе и неведении жизни. Мы видим все это, мы осуждаем их с беспристрастностью чистого духа, не имеющего никакой материальной заинтересованности в подобном мире для взрослых. Мы презираем их, мы ненавидим их, мы им завидуем. Легко понять, что и они не испытывают к нам симпатии.

Мы сами как таковые были еще более замкнутыми, еще более «трудными», еще более беспомощными перед взрослыми, нежели большинство наших сверстников. Те умели поставить себя так, чтобы их воспринимали всерьез. У них хватало сноровки и уверенности в себе; у них было ясное ощущение положения в обществе: все сразу же видели, что это наследники своих родителей. Мы же, мы до такой степени были в себе не уверены; мы не придавали значения тем условностям, что приняты среди взрослых; и мы столь мало старались понять их, что даже не утруждали себя войти с ними хоть в какие-то отношения. Глядя на нас, трудно поверить, что мы относимся к лучшим ученикам знаменитого коллежа столицы; порою даже казалось, что мы вышли из какого-нибудь захолустного сиротского приюта. Выполнив то немногое, что требовали от нас правила приличия, которым нас обучили, мы замыкались в себе, и не было никакой возможности вытащить из нас хоть слово. Даже если говорили о чем-то, что нам нравилось – о геологии, например, – мы мгновенно забывали обо всем, что знали и, не прекословя, слушали всякий вздор, который несли взрослые, по привычке рассуждая о теории катастроф. Что же касается поэзии, о ней мы вообще не говорили ни слова – это была тайна настолько же священная, как и тайна дружбы.

Но иногда, время от времени, когда мы замечали, как наши повадки отвращают от нас других, как нас недооценивают, мы пытались предстать в чуть более выгодном свете. Тогда мы демонстрировали знания, почерпнутые из школьных учебников, или же, понимая, какое значение взрослые придают деньгам, принимались говорить о папиных владениях, лошадях, автомобилях и родительской прислуге. Мы достигали при этом таких успехов, что выглядели то маленьким педантом, то сынком разбогатевшего лавочника. Решительно, мы не умели жить. До такой степени, что сами испытывали отчаянье. И чувствовали себя такими несчастными, что быстро возвращались в свои укрытия – к любви и поэзии (других авторов). В самом деле, мы могли жить счастливо лишь рядом с возлюбленным нашим другом или в во-обряжаемом обществе исполнителей серенад и их очаровательных слушательниц.