Детские

Когда сгустился первый осенний туман, мы были уже в поезде, мчавшем нас все ближе к коллежу. Мы уехали, не успев взглянуть лишний раз на ручей и позабыв попрощаться с Ликом. Поезд летит, отодвигая линию горизонта, вспарывая леса, крича на всю Францию, закутанную туманами, мечтательную, торжественную. Прощайте, деревенские пейзажи, как хорошо, но вместе с тем и грустно вас покидать. Мы часто вспоминаем о вас в городе, где нет ни одного уголка настоящей природы. Мы будем представлять вас под ноябрьским небом, в январских снегах. Если б только могли мы внезапно вернуться, чтобы взглянуть на вас зимней ночью… Ой, мы забыли коробку с цветными карандашами. Ну и ладно, купим завтра утром около Лувра другую. Есть еще кое-что, о чем мы забыли, но на этот раз уже специально, – два-три задания, которыми по глупости занимались во время каникул. Вернувшись, никто никогда не сдает заданий преподавателю, а тот никогда их не спрашивает. Сдать задания, полученные на каникулы, означает желание сделаться лучше других, стать «любимчиком», а к этому все плохо относятся. Конечно, если какой-нибудь простак все выполнит и принесет в коллеж, их у него выхватят и будут скандировать: «По-зор! По-зор!» Тогда могут вмешаться взрослые, и те похоронят задания согласно обычаю. Для этого они устроят целое шествие, пойдут вереницей по двору, напевая:

Опустили его в глину и зарыли, закопали
за безумные деньжищи на
кладбище, на кладбище…[21]

И мы сами будем идти за ними в процессии, стараясь кричать погромче, поскольку мы уже из третьего.

При мысли о друге сердце колотится… Если бы он был здесь, рядом с нами, на скамейке вагона… Путешествовать с ним, посетить вместе с ним его края, которые так далеки отсюда, что нам приходится рассматривать почтовые марки на письмах, идущих целых полтора месяца, лишь тогда мы можем себе уяснить, что добраться до него все-таки можно и, вероятно, однажды мы соберемся его проведать… Да, отыскать его там, повзрослевшего, возмужавшего; сказать, что мы его не забыли; отыскать наше детство в его улыбке, когда сам он стал уже гораздо серьезнее; погулять вместе с ним по улицам его родного города, у которого такое сладостное название и о котором мы столько мечтали… Путешествовать всегда, все время… никогда больше не возвращаться в коллеж… никогда больше не возвращаться домой…

Выйдя из здания вокзала, мы поняли, что Париж звучит все еще разлаженно. Он был похож на оркестр, когда музыканты настраивают инструменты, готовясь к жесту, что откроет путь в страну настоящей музыки. Мы вернулись среди самых первых.

Мы вновь легли на кровать, которая была более мягкой и более узкой, нежели дома. И все же там было хорошо, мы были одни, укрылись от всех, остальные появятся лишь через несколько дней. Что ж, скоро увидим, будут ли новенькие. В любом случае мы уже в Париже, мы спасены. Время вернуло нас туда, откуда прежде изгнало. Это хорошо. В его медлительности и размеренности есть свои преимущества, ему можно довериться. И все же эта мысль… Что, если оно вдруг пойдет как-то иначе, как бывает, когда ломается пружина в часах и стрелки начинают вертеться так быстро, что не успеваешь следить. Вероятно, тогда мы увидим, как плавятся горы, будто сахарные головы под дождем, и жизнь людей становится такой же короткой, как и пчелиная… Нет, следует успокоиться, прислушаемся лучше к равномерному ходу будильника…

Что он твердит? «Зав-тра, зав-тра, зав-тра?» Или же имя нашего друга? Да! Кажется, часы его знают… Ах, а теперь часы говорят иное: «Че-рез ме-сяц, че-рез ме-сяц…» Что еще такого может случиться? Сочинение по греческому? Ладно, ход стал ускоряться, за ними не уследить. Пусть себе продолжают всю ночь в одиночестве, чтобы побыстрее зазвучал новый день… Как, значит, говорилось в поэме? Там было что-то про мандолину… И лепечет мандолина! Ах! На самом пороге сна мы вдруг чувствуем счастье: послезавтра, в суматохе вечера, когда все возвращаются, в красноватых отсветах фонарей, средь пыли, в конце поворачивающего за угол коридора нашей руки коснется другая, загоревшая во время каникул…

Портрет Элианы в четырнадцать лет

Сад очень красивый. Посередине холм листвы. Две огромные древесные кроны. Ливанский кедр и дерево из мексиканской Калифорнии, единственное, которому удалось прижиться во Франции, предмет всеобщего восхищения: ствол цвета асфальта, вокруг сплошные изгибы и судороги тысячи веток густой нежной зелени, одни вывернулись, пытаясь укорениться на лужайке, нависают над газоном, другие, повыше, перевились, образуя S, словно застывшие на лету ленточки. Два гигантских растения, соединяя купы, образуют приятную тень и сеют в саду прохладу.