Детство Ивана Грозного

Прошел уже почти год жизни в Москве, а Макарию по-прежнему казалось, что он справляет службы под стражей. Первосвятитель ловил липкие взгляды послухов[46], недоверчивые, холодные — прихожан, любивших простодушного Иоасафа, но всего более его тревожили убегающие глаза юного государя. Он должен был растопить эту холодность и недоверие, расположить мальчика к себе. И не ради своего благополучия — ради будущей Руси. Быть может, мученик Иоасаф простит его, когда он продолжит начатое им воспитание в юном великом князе самодержавного монарха, главы единого вселенского православного государства.

Но Ваня выздоравливал медленно. Причиной его болезни был не физический недуг, а тот душевный надлом, который пережил он в страшную ночь после рождественских праздников. На высоком выпуклом челе его пролегли тонкие морщинки, еще заметнее стали синие жилки на висках. Что-то жесткое проступило в горбоносом профиле, в тонкой линии губ, кончики которых теперь редко поднимались в улыбке. Худенький, он возвышался над сверстниками и в свои двенадцать лет казался пожилым. По-взрослому держался он и в кругу детей, которых Шуйские отбирали теперь с особым тщанием в семьях своих прихлебателей.

Обычно Ваня отсиживался в сторонке, равнодушно наблюдая за шумными играми, которые когда-то сам так любил. Мысли его витали где-то далеко отсюда. В них чередой проходили все близкие люди, умерщвленные Шуйскими, и тогда глаза его сверкали горячими углями; или же всплывали редкие минуты былого счастья с родителями, и мальчик зажмуривался, чтобы подольше удержать их перед собой.

Однажды он с неохотой открыл глаза, расставаясь с милым образом матери, который удалось вызвать в памяти, — и вдруг увидел перед собой женственно красивое лицо своего рынды Федора Воронцова, который, хотя и был на несколько лет старше Вани, но тоже любил носиться по саду, а особенно показывать свою ловкость в кулачном бою.

Ване почудилась усмешка на этом живом выразительном лице. Ему показалось, что Федя угадал его мысли, самое дорогое и сокровенное для него.

— Чего тебе? — почти враждебно спросил Ваня, разглядывая сощуренные глаза в длинных ресницах, тонкий нос с изящными ноздрями, волнистые волосы, то и дело лихим кивком отбрасываемые назад. Это лицо почти магически притягивало к себе постоянно меняющимся рисунком длинных бровей, изгибом ярких губ.

— Да надоели мне эти остолопы, недоумки чванные! Ума ни на грош, а в разговорах одно: кто кого породой выше.

Такое суждение понравилось Ване, и он уже милостивей взглянул на отрока, который сам принадлежал к знатной и родовитой фамилии, но, видимо, не больно это ценил. Его отец заседал в Думе, хотя не в первых рядах — значит, в лакеях у Шуйского не ходит. Это тоже располагало. Ваня презирал боярскую драчку за места у трона, невежество и жадность государственных советников, прикрываемые напускной важностью.

— Позволь, государь, посидеть рядом, набраться от тебя ума-разума. Ты же дюже грамотный, — попросил Федя, угадывая растущее расположение Вани, — а то я от этих балбесов и сам уже обалдел.

— Сиди, небось, место не просидишь, — сдержанно разрешил Ваня. Ему приятно было смотреть в большие темные глаза с поволокой. Радовала и неприкрытая Федина лесть — Ваня еще по-детски не умел отличать ее от искренней сердечной похвалы. — А ты откуда знаешь о моей грамотности?

— Слухами земля полнится, — уклончиво ответил Федя.

Ваня захотел проверить, насколько Воронцов умен и знающ, но скоро убедился, что, критикуя других, Федор сам круглый невежда.

— Да ты не выспрашивай меня, я в науках не кумекаю: откуда у моего отца деньги на книги? Это ты, государь, можешь сидеть по монастырским библиотекам, сколько влезет, а у нас кроме псалтыря ничего нет. Зато отец на счетах дюже дошлый, да вот жалость: счет ведет только чужим деньгам! А у самого-то в одном кармане — вошь на аркане, в другом — блоха на цепи! — и Федя залился беззаботным смехом.

Ване понравилась даже эта его беззаботность: она отвлекала от тяжелых мыслей, давала краткий отдых измученной душе. День ото дня он открывал в юноше все новые сомнительные черты: леность, безалаберность, злоязычие, эгоизм, желание высмеять других, а себя выставить в лучшем свете. Но это не мешало ему все больше и больше привязываться к Феде, как случается с одинокими и обездоленными детьми, лишенными родственной заботы: на любое существо — будь то человек или собака — они могут перенести всю силу ни на кого не растраченной любви и ласки. А это был почти сверстник, да еще с таким веселым нравом и ангельской наружностью.

Скоро Ваня уже просто не мог обходиться без обожаемого Феди: считал время, когда снова сможет оказаться рядом, разговаривать и упиваться болтовней самовлюбленного юнца. А тот сразу заметил это и постарался как можно выгоднее использовать для себя.