Детство Ивана Грозного

Ване было нехорошо от стыда и какого-то незнакомого чувства томления, но он старался не показывать его. Когда, зардевшись, выскочил из церкви, нищенки уже и след простыл. Он заметил, что некоторые ребята из свиты косятся на его пылающие щеки и сказал, что в церкви невыносимая духота. Потом, возглавив кавалькаду, поскакал во дворец и ушел один в детскую.

Пообедав, решил до вечера не выходить и не встречаться с Федором, но любопытство и желание поговорить с любимчиком пересилили, и он вышел в сад, где уже дежурил Воронцов-младший. А тот даже не упомянул о происшествии в церкви, а завел разговор о Шуйских, о том, как князь Андрей пригласил его в свои хоромы, угощал вином и задушевно беседовал.

— Ты знаешь, он просил меня отказать тебе в дружбе и звал к себе в соглядатаи! — вдохновенно врал Федя. — Может, думаешь, я заробел, согласился?! Да ни за какие пряники! Я ценю и никому не продам нашу дружбу! Я даже романею[47] пить из его кубка отказался! Потому что кубок этот, да и вся его золотая и серебряная посуда — твои собственные! Те самые, что тебе отец с матерью в наследство оставили!

— Но они их в мою же казну брали! — возразил Ваня.

— А ты и поверил? — удивился Федя, глядя в круглеющие от негодования Ванины глаза. — Так об этом вся Москва наслышана! Они на твоих ковшах, братинах, сулеях и чарках царскую печать уничтожили, а вместо нее свое клеймо поставили, будто их предками завещано! А худороднее Шуйских до кончины твоей матушки никого на Руси не знали! У них и клочка земли-то не было, вот они и пошли в услужение к московским великим князьям, а на деле-то всегда их ненавидели всей душой! Покойный Иван Васильич — смех сказать — и зимой и летом в одной и той же выцветшей шубейке ходил — мухояр[48] зелен, подбитый вылезшей куницей. Смотреть на него и то было срамно!

Ваня помнил эту шубейку Ивана Шуйского, в которой он заседал в Думе, когда была еще жива великая княгиня Елена, и не мог ничего возразить, подавленный Фединой речью.

— Да они и сейчас тебя обкрадывают! Тебе крохи достаются, зато их сундуки набиты. Третьяков у них под пятой. Что Шуйские скажут, то он и делает! Вот бы тебе на место ихнего казначея моего батьку посадить! Уж он бы не позволил никому тебя обсчитывать! Не гляди, что старый. Ох, и зажили бы мы тогда с тобой, государь!

— Разве они позволят?.. — робко возразил Ваня. — Всю власть себе забрали, как первые опекуны!

— Да долго ли им еще властвовать?! Тебе уже без малого тринадцать, два года пролетят незаметно, и опекунству конец! Ты и сейчас уже взрослый парень — ростом выше меня вымахал! Чего ты боишься, государь? Прикрикни на них, а то пригрози народ позвать! Дескать, сейчас выйду на лобное место, на Пожар, и кликну: «Люди добрые, спасайте вашего государя от его гонителей!» И все как один встанут за тебя. А я — первый!

Ваня смотрел на Федора завороженно, но в душе рос страх, опутавший его с детства: как это у него все запросто?.. Ведь коли не удастся — в бараний рог скрутят!

Однако зерно было брошено на добрую почву: ненависть к Шуйским и жажда освободиться от прочной опекунской паутины день ото дня делали свое дело. Федя больше не повторял своего предложения, но Ваня не мог забыть его, да оно совпадало и с его собственными мечтами.

Расправа над Воронцовыми

И вот наступил день, которого Ваня боялся и жаждал одновременно.

На заседании Думы обсуждались дела посольские. Наконец-то дряхлый Сигизмунд и его наследник Август заключили с Русью мир на семь лет, и боярин Морозов съездил в Литву, дабы обменяться мирными грамотами. Теперь он докладывал, что, к сожалению, не удалось договориться ни о размене пленников, ни о размежевании себежских[49] и прочих спорных земель… Приехавший из Крыма посол Александр Кашин привез шертную грамоту[50] от Саиб-Гирея…

«А кому эта грамота нужна, — подумал Ваня, — если его сын Иминь с мурзами по-прежнему совершают набеги на Рязань и Северскую область? Какой тут мир, если на Куликовом поле только что была стычка с крымцами? Мы их побили и гнали до реки Мечи, а завтра, может, опять нападут и пограбят наших…»

Та же неопределенность была и на восточном порубежье: казанцы вроде хотели мира, но Сафа-Гирей медлил с его заключением, видно, ждал от Москвы новых поминков…

Умолял прислать триста тысяч золотых и молдавский воевода Иван, внук правителя Стефана, давнишнего друга русских: этими деньгами он надеялся навсегда откупиться от турецкого султана Солимана, иначе быть Молдове у него в подчинении…

Ваня рассеянно слушал доклады послов и бояр: мыслями он был еще в саду, где по утреннему солнышку гулял с Федей. Оно уже не обжигало, а тихонько ласкало; листва, чуть тронутая желтизной и багрянцем, начала опадать и приятно шуршала под ногами. Уходить так не хотелось… Расстались, чтобы в парадных одеждах снова встретиться в Думе.

Сейчас Федя стоял где-то совсем рядом, за троном, Ваня даже спиной ощущал его присутствие, и это вселяло в него уверенность и бодрость.