Девять рассказов

Минут через пятнадцать со мной произошло нечто невероятное. Я сознаю, что от такого заявления за милю несет надуманной историей, но эта, напротив, совершенно правдива. Я должен коснуться происшествия экстраординарного, до сих поражающего меня своей трансцендентностью, и мне бы не хотелось, по возможности, выдавать его за случай, пусть даже пограничный случай подлинного мистицизма. (Иначе, как мне кажется, это было бы все равно, что сказать или намекнуть, что вся разница в духовном отношении между Св. Франциском и рядовым неврастеником, целующим по воскресеньям прокаженных, чисто иерархическая.)

Когда я приближался через улицу в девятичасовых сумерках к зданию школы, в ортопедической мастерской горел свет. Я с удивлением увидел в мастерской живого человека – дородную девушку лет тридцати в зелено-желто-лавандовом шифоновом платье. Она меняла грыжевой бандаж на деревянном манекене. Когда я подошел к витрине, она, очевидно, только что сняла старый бандаж; она держала его под левой рукой (она стояла правым «профилем ко мне) и заншуровывала новый на манекене. Я стоял и смотрел на нее в умилении, пока она вдруг не почувствовала, а затем увидела, что на нее смотрят. Я быстро улыбнулся – хотел показать ей, что это не враг в смокинге по ту сторону стекла в сумерках, – но напрасно. Девушка пришла в смятение сверх всякой меры. Она вспыхнула, выронила снятый бандаж, шагнула назад, наступив на стопку подкладных ток, и навернулась. Я тут же дернулся к ней, ударившись кончиками пальцев о стекло. Она тяжело приземлилась на пятую точку, словно фигуристка. И тут же встала на ноги, не глядя на меня. Лицо ее все еще горело, она смахнула волосы одной рукой и стала дальше зашнуровывать бандаж на манекене. Вот тогда-то со мной и случилось то самое. Внезапно (и я говорю это, как мне кажется, с полной сознательностью) мне в переносицу ударило солнце со скоростью девяносто три миллиона миль в секунду. Ослепленный и ужасно напуганный, я оперся рукой о стекло, чтобы сохранить равновесие. Длилось это от силы несколько секунд. Когда ко мне вернулось зрение, девушка уже ушла от витрины, оставив вместо себя мерцающее поле изысканных, благословенных ныне и присно фаянсовых соцветий.

Я попятился от витрины и дважды обошел квартал, пока мои колени не перестали подгибаться. Затем, не смея бросить еще один взгляд на витрину, я поднялся к себе в комнату и лег на кровать. Несколько минут или часов спустя, я записал в дневнике, по-французски, следующие слова: «Я даю сестре Ирме свободу следовать своей судьбе. Все кругом – монахини». (Tout le monde est une nonne[64].)

Прежде, чем лечь спать, я написал письма моим четверым недавно исключенным студентам и восстановил их. Я написал им, что в административном отделе была допущена ошибка. Вообще, эти письма написались словно сами собой. Возможно, это как-то связано с тем обстоятельством, что перед тем, как сесть их писать, я принес снизу стул.

Упоминать об этом кажется пародией на кульминацию, но не прошло и недели, как Les Amis Des Vieux Maitres были закрыты из-за проблем с лицензией (точнее сказать, из-за того, что у них вообще не было лицензии). Я собрался и приехал к отчиму, Бобби, на Род-Айленд, где провел следующие шесть-восемь недель, пока художественная школа не открылась заново, тем временем исследуя наиболее интересных из всех летних животных – американочек в шортиках.

Прав я был или неправ, но я больше ни слова не написал сестре Ирме.

Однако, до меня периодически доходят слухи о Бэмби Крамер. Последнее, что я слышал, она взялась за создание своей серии Рождественских открыток. На них стоило бы взглянуть, если она не потеряла хватку.

Тедди

– Я тебе покажу, дружок, если не слезешь с этой сумки сию минуту. И я не шучу, – сказал мистер Макардл.

Он говорил с внутренней стороны двуспальной кровати – дальней от иллюминатора. Злобно дернув ногой, со вздохом, больше похожим на стон, он сбросил с лодыжек верхнюю простыню, словно она вдруг стала невыносима для его обгоревшего на солнце, изможденного на вид тела. Он лежал на спине, в одних пижамных брюках, с зажженной сигаретой в правой руке. Голова его, чуть приподнятая, неудобно, почти мазохистски упиралась в основание изголовья. Его подушка и пепельница валялись на полу, между его кроватью и кроватью миссис Макардл. Не поднимая корпуса, он вытянул голую, воспаленно-розовую правую руку и стряхнул пепел где-то над тумбочкой.

– Октябрь, господи боже, – сказал он. – Если это октябрьская погода, дайте мне август, – он снова повернул голову вправо, к Тедди, нарывавшемуся на неприятности. – Ну-ка, – сказал он. – За каким чертом я, по-твоему, обращаюсь к тебе? Для профилактики? Слазь уже, пожалуйста.