Девочка и Дорифор

Касьяну теперь знаком его маршрут и расписание. И, при желании, в любой другой день, он, забегая на подножку аллегорического вагона, встречался с заветной особой. Такая возможность им не упускалась, но и злоупотребление не поощрялось. Впрочем, если говорить о попутчиках, вроде бы ему неинтересных, то надо сказать, почти сразу пригляделся ему среди них один чем-то особенный человек. Тот явно выделялся среди прочих. Но чем? Особенность есть, а предметно уловить её трудновато. В нём, кажется, чего-то недоставало. Или присутствовало в избытке. У всякого человека чего-нибудь недостаёт либо избыточествует, в том и состоит наше различие, а у него оно явно выпячивало. Или, правильнее сказать, зияло. Да, не понять, что именно мозолило глаз. Однако эта не выявленная аномалия проступала в нём почти вызывающе. Невидимая глазом. Тоже аллегорическая, что и ранее упомянутое нами транспортное средство, несущее в себе разноликую компанию. Касьян и ущербно-избыточный человек не то, чтобы подружились, но частенько без труда обменивались философическими соображениями, шутили и рассказывали друг другу разные байки. Но смысл явной ущербности и явной избыточности этого человека ускользал от художника. Хотя, и это надо отметить особо, собственного любопытства разгадывать предмет скрытого отличия в том человеке – у Касьяна не развивалось. Воспитание не позволяло. Они общались между собой непринуждённо и легко, разговаривали, пожалуй, почти обо всём, довольно откровенно. Вместе с тем, ими ревностно исключались предметы, касающиеся их внутренних миров. Обе скорлупы держались на расстоянии и никогда не сталкивались. Правда, однажды тот вроде бы приятель, но вместе с тем незнакомец дал оценку себе. Он заявил Касьяну:

– Я хамяк. Не хомяк, а хамяк.

Что за определение, – трудно осмыслить прямо сразу. Можно принять в этом слове два значения. Одно, – в образе нервного зверька, постоянно что-то грызущего и, к тому же, пребывающего в страхе за хрупкую жизнь среди хищнического окружения. Ненасытного и беззащитного. Другое значение, – образ хама, существа подлого, холопского происхождения, неуча и невежды, без этических и нравственных устоев. А если слить оба значения, то выйдет явно не герой.

Ладно, пусть пока и то и другое значение этого «хамяка» отдыхает, а мы вернёмся к теме основной.

Касьян пока не торопился хвастаться потрясающим для себя открытием, новейшим открытием женщины. Ни перед кем, а тем более, перед собой. Наоборот, внутреннее горение казалось ему неуместным, нелепым и не слишком оригинальным. Не производило оно в нём возвышенного состояния, не порождало настроения полётности. Нет. Пламя души, напротив, повергало его в положение ничтожества и настраивало на нижайшее распластование. Оно сжимало целиком всё существо и придавливало долу. То есть, параллельно ощущению небывалого открытия, без причины проступало в нём туповатое чувство откровенной виноватости. И оно, это странное давление – постоянно вынуждало бороться с тем непреходящим жаром острой влюблённости, будто с чем-то враждебным. По крайней мере, в присутствии открытой им женщины. А вот не менее жгучее ощущение, а именно – результат продавливающей и буравящей работы необоснованной, но откровенной вины, – совсем наоборот, вообще оказалось почти естественным свойством организма, и преодолению не подлежало. При любой обстановке.

Лишь в обетованном пространстве под кроной знаменательного дерева, наисложнейшее душевное состояние Касьяна Иннокентьевича временно разглаживалось. Но он по-прежнему и обыкновенно только здоровался, обновляя обжигающее открытие.

– Здрасьте.

– Здрасьте.

Затем, эти странные свидания участились, а их география и конфигурация – расширились. Касьян и незнакомка стали бывать вместе в разных иных областях бытия: природных и городских. И не только на недолгий миг перекрёстного свидания. И не только на попутном ходу. Случались порой кратковременные остановки по обоюдному желанию. И когда доводилось им обоим обнаружить покой в окружении обыкновенного земного мира, она, по установленной неведомым законом привычке, непременно оказывалась в некоем ином окружении бесчисленных иных миров, не слишком обыкновенных. И сама – заурядностью не проникалась. Если поглядеть на неё со стороны Касьяна, то мы увидим её тело, не производящее ни малейшего шевеления, пребывающее в ровном и безукоризненно отвесном положении. Она этим видом будто подчёркивала полную независимость, совершенную свободу от природы времени. А глаза широко отворены, не моргая. Возможно, это лишь один Касьян воспринимал её стояние таким, потому что оказывался не в ладах с тем же временем. И оттого все места её сверхвременного стояния, без обиняков, обязательно и безотложно обозначались Касьяном тем же особо запоминаемым содержанием: каждое из них заметно обзаводилось чертами личного обетования.