Девочка и Дорифор

То дерево росло в редком окружении иных собратьев растительного царства, почти в одиночестве, на склоне мягко очерченной возвышенности. Его многоярусная крона оказалась настолько плотною, что не пропускала через себя плотных струй внезапно разразившегося ливня, отводя их на свои окраины. И солнечные лучики, сияющие меж кудлатых туч, не могли пробиться сквозь неё. Но белый свет, наполняющий небесный купол, проходил через этот растительный навес почти беспрепятственно, многократно отражая себя в зеркалах блистающих листочков. Создавалось впечатление, будто крона сооружена из некоего сквозистого зеленовато-золотистого материала, полученного новейшими технологиями. А удерживал её на себе широкий ствол, одетый сочно-коричневой корой с резным узором, имея на себе одну особенность: продольную складку, заметно углубляющуюся куда-то внутрь. Вблизи складки и внутри неё резной узор отсутствовал, предоставляя гладкую и тускловатую поверхность коры, будто чистый лист бумаги, – для прикосновения пера искусницы-природы. Лёгкий ветерок освежал пространство под деревом. Касьян сидел под этим роскошным природным зонтом на прохладной траве и руками поглаживал такую же траву вокруг себя. Перед ним, на фоне серебристых нитей дождя стоял этюдник с чистым холстом на подрамнике. Нити постепенно делались тоньше и реже, становились прерывистыми, затем обратились в отдельные крупные капли, которые вскоре полностью иссякли. «Грибной дождик» закончился, и Касьян увидел перед собой неизвестную женщину со спины, медленно спускающуюся в низок и убывающую в перспективе. Оказывается, она тоже укрывалась тут от сильного дождя, по-видимому, за широким стволом, и теперь продолжила путь. Да не одна. Другие несколько человек, мужчины и женщины разного возраста, прячась перед тем под иными деревьями, догнали её, и сообща они составили шествие, продолжая перспективно сокращаться в серебристом последождевом туманце. А потом, взойдя на близлежащий холмик, скорее, трамплинчик, ровно в тот момент, когда воздух сделался чистейшим и насквозь прозрачным, женщина обернулась и, не останавливаясь, подарила нашему рассказчику настежь открытый взгляд. Она смотрела на него, то ли с живым интересом, изучая что-то в нём, в глазах его, то ли уже точно знала предопределённое отношение к нему и лишь хотела дополнительно в том удостовериться. Хм. Есть, однако, у нас натяжка, ошибочно мы определили этот взгляд. М, да. Словцо надо бы подобрать более приемлемое. А художник, заметив наше затруднение, утверждает, будто взгляд был попросту неузнанным по существу, ярко говорящим о чём-то известном, но – неузнанным. Ни нами, ни им. Пожалуйте вам, получите это наиболее приемлемое словцо. Ни таинственности, ни должного толкования. И разведать сей взгляд при помощи ума вряд ли возможно, будь тот ум даже довольно пытливым до совершенства, вроде нашего. Это если говорить о сути взгляда. Внешне же, снаружи, со стороны, он был широким, не моргающим, недолгим, но столь проникающим, будто в нём на миг застыла вечность. Женщина вскоре отвела описанную нами неизвестность вместе с головой по направлению предстоящего пути, а затем она и её попутчики скрылись за соседней изгорбью среднерусского ландшафта. Что содержали глаза Касьяна в тот же час, ещё труднее определить. Ему самому нелегко объяснить, а мы того вовсе не знаем. Он спрятал взгляд под ноги, поднялся, взял кисть, но не для того, чтобы приступить к написанию живописного этюда, ради которого и оказался здесь, на пленере, а бесповоротно полагая схоронить её в этюднике. Затем снял с крышки этюдника подрамник с холстом и, отставив чуть в сторону, прищурился, оценив на нём целомудренную поверхность. Не медля, сложил нехитрое приспособление для мобильного художествования, повесил на плечо, другою рукой защемил подмышкой подрамник, и поспешил в сторону железной дороги; сел в электричку и ещё засветло приехал домой, в город. Тогда он жил в другом городе, тоже вроде бы столичном. Дома, в комнатке, состоящей из полу-свода бывшего каретника, привёл он принесённые живописные принадлежности в рабочее состояние и принялся трудиться. К рассвету холст обратился картиной, а художник ощутил в себе сладкую усталость. Ощущаемое им личное пространство бытия – значительно расширилось.

Впрочем, следует заметить, что настоящая фамилия Касьяна о ту пору и в том городе была иная: то ли Почвин, то ли Почкин. Однако он и сам о том не вспоминает.