Девочка и Дорифор

– Значит, придётся из остатков. Или придётся ходить сморщенным. – Она вздохнула, слишком коротко, будто что-то хотела этим сказать, опустила веки, развернулась и ушла. То ли сожаление мелькнуло в том вдохе, то ли издевка.

Отличный попался повод, чтоб случилось повторное микро-свидание. Касьян перешил шляпу наново. Каждый кусочек.

– Морщинок уже нет. – Предпринялась попытка продолжить взаимоучастие.

– Молодец. Но лучше бы сразу делать правильно. – Снова короткий вздох, опускание ресниц, уход.

И всё.

Тем не менее, шляпа обрела в себе для художника определённо двойной смысл. Внутри её толщины, среди плотных переплетений ворсистых нитей – покоился факт заинтересованности и участия этой «совершенной жены», пусть ничтожный, но факт, факт чего-то недостающего, но присущего ему, и – «по косой». А ещё ему казалось, что заодно разгладил иные морщины в истоптанной ткани несуразного поведения, о которых давно знал, но откладывал на потом, и даже теперь не сразу сделал правильно. Она справедлива. Разгладить-то разгладил материю событий, но, скорее всего, безнадёжно с тем опоздал. Прошляпил. Не хлопнуть ли себя по голове?

Другой раз его попросили составить ей пару в качестве дежурных по гардеробу в ранее неизвестном ему заведении. Да и потом он сразу позабыл о функциональном назначении той странной организации. В те годы такой повинности подвергались все гражданские учреждения. Общественная повинность. Тут уж целая серия коротких уединений выпала в промежутках между пиками одеваний и раздеваний местной публики. И в один из коротких промежутков, среди чужих одежд, он предпринял попытку гадать ей по руке. Может быть, представился долгожданный предлог, чтоб взять, наконец, её руку в свою. И тот – не слишком самобытный. Но как он тогда её держал! Только он, один в целом мире человек, постигал чрезвычайно особый смысл возникшего в тот час прикосновения. Внешним же видом не только не обнаружил этого постижения, а, скорее, даже нарочно подавил. Как пожар. И никто не подсказал ему хлопнуть себя по голове, чтоб перевести намерение на истый курс. Господи, откуда ж берётся уверенное упрямство в собственной неправедности! Ведь когда она подала узкую ладонь, тогда же полнота сущности абсолютного раскрытия жены мгновенно произвелась в виде горстки расцветшего живого пространства. Всё умещалось в этой горсти. И вот он держит это всё в своей руке. Уже не просто прикоснулся к ней, но объял её. Всю её объял пальцами, способными принимать любые токи мироздания, а там и бесконечные и неожиданные тайны будущей жизни, а, стало быть, и всего себя, туда погружённого. Вот она, – абсолютная проникновенность. Это было там, в горстке живого пространства. А тут, в гардеробной прозвучал слегка насмешливый голос:

– И что у меня написано?

Отомкнуть ли правду? Взять и отворить? Хлопнуть себя по лбу, отбросить неуверенность и открыть перед ней сакральные знания? Но ничего подобного даже не почудилось ему. Он произнёс непременно всегда некстати попадающуюся под руку чепуху:

– Много написано. Мелковато. Нелегко разобрать. Ага. Странные животные без названия, которые пользы не приносят. Дикие. Вернее, одомашненные. И вреда – тоже. Но след от них глубокий.

– Странно. Животные. На руке. Угу, прирученные, значит, – она легонько посмеялась, – а домашние люди есть? Прирученные мужчины, например.

Касьян мог бы сказать это о себе. Ведь он видел в содержимом ладони именно то, что им считалось сугубо своим. Вообще – собой. Там восседала его личность. Ни больше и ни меньше. Вроде бы действительно он оказывался будто ручным. Но даже не помыслил того озвучивать. Во-первых, глупо это говорить в подобном контексте. Во-вторых, – он уже, кажется, твёрдо убедил себя: никогда ей не признаваться в тонких ощущениях, ни словом, ни поступками. К тому же, гадать Касьян не умел и к тому не стремился. Тем более, о какой такой примитивной ворожбе могла быть речь в тот миг, когда вообще всё раскрыто. Но, что делать? Он принялся перед ней играть выдуманную роль, притворился большим знатоком цыганского промысла, придумывал что-то смешное. Мимоходом совершил для себя открытие: шутить, паясничать, – это же наилучший способ скрывать острую боль от ожогов в груди. Она и смеялась. Даля, вернее, Почвина или Почкина радовал тот смех. Они вместе смеялись впервые. Наедине, впервые. А линий на её ладони оказалось превеликое множество. Подобной густоты черт и чёрточек он раньше не встречал ни у себя, ни у других знакомых людей. Их изобилие довольно убедительно подтверждало устойчиво сложившееся представление о ней как о бесконечности. Но продолжающий трепетно раскрываться и без того давно раскинувшийся перед ним её глубинный мир, никем и никогда не постигнутый – гаданию не подлежал.

Потом произошло длительное молчание под покровом чужих одежд на вешалках.