Девочка и Дорифор

– Нет её, таинственности, – художник боком подошёл к окну, отодвинул штору, взглянул наружу, затем оставил занавес в прежнем виде и обратил своё лицо к остальным присутствующим в комнате. – Скорее всего, обычная история, – он бегло обернулся на закрытые шторы. – Занавес. Знаете, раньше кричали в театре за сценой в определённый момент: «занавес»! Просто кончалось одно и начиналось другое. Или, когда случались непредвиденные недоразумения. В моём доме – есть подлинники тех картин, изображённых в альбоме. Подлинники. А на них – чёрные квадраты. И в рамах! В самый раз то, что более всего востребовано обществом. Понимаете? Я стал востребованным. Вдруг. Вот вам, господа, и вся тайна. Кончилось одно и началось другое. Или случилось непредвиденное никем недоразумение.

Дорифор ахнул, а Луговинов прищурил глаза.

– Ну нет! – Дорифор отпрянул на спину, – зачем портить вещи. Нет, я такого не понимаю. Ты толком расскажи.

– И толковать нечего. Вчера обокрали. Вывезли все холсты. Сегодня принесли обратно. В квадратах и в рамах.

– Кто? Кто обокрал, и кто вернул?

– Я же сказал: востребованность.

– Нет, не надо снова твоих загадочек. Воруют, а то иногда и возвращают ворованное, конкретные люди. Те, которые что-то на этом рассчитывают заработать. Ты кого-нибудь из них видел?

– Нет. Они того не хотели.

– Угу. Значит, снова ты прав. Тогда был прав, когда говорил, будто при тебе никто не снимал, то есть не фотографировал твоих картин для альбома, и теперь. Наверное, ты у нас особо занятный и уникальный создатель. Творишь не только образы, о которых не ведаешь, но и события, которых не отслеживаешь. Я не удивляюсь.

– А я думаю, – тихо сказал учёный, – думаю, не живописец предварил себе чёрноквадратную востребованность. Лучше сказать, наоборот. Общественное востребование делает нужное ему дело. Оно строит адекватную себе среду. А он – нет. Он событий не создаёт. Он попал в ту среду случайно. А место, где он вдруг очутился, нисколько не его мир. Не его, хотя бы просто потому, что именно его мир – не вмещается вообще никуда. Оттого-то наш художник и не видел той многотрудной суеты вокруг всего, что он потрудился сотворить вне этой среды. Суета ответила ему тем же, прошла мимо него. Но оставила вполне значимые следы. Чёрные.

– Хм, ну уж эти учёные, лауреаты, прости, Господи! Им сразу надо обосновывать и доказывать. И непонятно выражаться. Что за речи у них? О том, наговоренным тобой сейчас, кажись, повествует новоиспеченная тобой теория мироздания? – съязвил общий приятель двух не очень-то знакомых между собой людей.

– Наоборот. Это низвергает мою неопровержимую теорию. И, слава Богу, – Антон Вельяминович продолжительно вздохнул с кратким и выразительным замиранием.

– Так, так, так, – хозяин комнаты посмотрел сверху в наполненные стаканы оценивающим взглядом, но не прикоснулся ни к одному из них и не стал провозглашать старт застолья. – Сперва окажи любезность, проясни что-нибудь по-человечески, и пока ещё на трезвую голову!

Луговинов, по-прежнему тихо, без определённо выраженной интонации, проговорил, глядя исподлобья в неведомые миры:

– Это я, я написал себе чёрный квадрат. Сам, по собственной инициативе. Поскольку я мог. А он – не мог. Я знаю точно. Он такого сделать никогда не мог, потому что существовал по ту сторону живописи, всегда стоящей на лезвии между добром и злом. Он не стремился достигать апофеоза.

– Апофеоза? – Дорифор обозначил в интонации штришок удивления и впился взглядом в Луговинова.

– Чего? – Антон поморщился, оттого что ход мысли был перебит.

– И Фата Моргана говорила похожие слова, – Дорифор отвёл взгляд в сторону, – позвать? она подтвердит.

– Зачем. Не надо никого звать. Говорила, да и пусть. Ты лучше не перебивай. Продолжим. Я стремился достичь апофеоза. И, оказывается, достиг. Потому что сотворил чёрный квадрат в научной карьере. И образно и фактически. А недавно, у берега лесного озера некий господин мне откровенничал или грозился, будто и он, в неограниченной никем готовности к фантазиям, приступил к написанию грандиозного полотна. Густо замесил он всеобщий апофеоз. Зачем ему это? Догадываюсь. Когда человек ни с того, ни с сего жаждет апофеоза, иначе говоря, вершины и всеохватности, не знает он истинного движителя, не знает, до чего решил дойти по уму и по чувству. И не должно ему знать. Потому что, по большому счёту – его влечение ведёт к падению. Кто хочет знать о предстоящем падении? Но апофеоз и есть блистательный трамплин для падения. Чем выше устремление чувств и шире охват страстей, тем очаровательнее полёт в преисподнюю. Оттого и чёрный квадрат. Просто. Апофеоз окрашивается в давно предопределённый цвет.

Со стороны остальных собеседников не последовало ни принятия, ни опровержения сего не совсем научного открытия.