Девочка и Дорифор

Луговинов отчётливо начал понимать: он является заранее подготовленной жертвой. Он тому не должен подсоблять, и не должен противиться. Интересно, интересно, а кем подготавливаются жертвы? Давайте опустим трудный вопрос. Учёный без объяснений то понимает. Он видит во всех необходимых подробностях теперешнее состояние. Проводит мысленную параллель между полнотой собственной жизни и её фрагментом, связанным с профессиональным успехом. Сглаз. Он скрывал повседневную учёную занятость от любимой женщины. Боялся сглазить. И вынуждал себя врать. Однако, по-видимому, знал о страхе предвосхищения успеха, коли соврал. Но не ведал о страхе предвосхищённости собственной биографии. Луговинов тогда, за границей, пытался будто спасти от неудачи профессиональную карьеру. Методом утаивания полагал уберечь её. Но не сохранил течение жизни, не оградил от не менее опасного срыва. Не знал об опасности. Теперь знает. Кто-то загодя вкратце и крайне небрежно поведал его биографию в ближнем кругу на обыкновенной дружеской вечеринке. Обронил. И этот «кто-то» лично, живьём являлся ему в нашей сцене у лесного озера, дабы на то наложить подтверждение. И ещё хотел что-то досказать, но почему-то не досказал… Получилось тут что-то наподобие истории Дорифора о слепом музыканте и глухой художнице. Продолжение этой истории каждый волен домыслить.

А мы чуть-чуть прервёмся. Пожалуйста, кто хочет, пусть дорисовывает пути Луговинова сообща с нашими другими героями по наиболее справедливому сценарию. Пусть.

Но автор-то знает, что этот герой должен умереть.

Луговинов вложил записку Даля снова в нагрудный карман пиджака, и повесил этот комплект на плечики в шкафу. Потом достал старые записные книжки и уселся в кресло-качалку. Спокойствие растеклось по телу и всему, что в нём. Одной рукой удерживал записные книжки, другой раскрывал страницы верхней из них. Прошёл всю букву «А», поочерёдно вызывая в памяти лица тех людей, фамилии которых обозначены ровненько по всей страничке. Потом «Б». Дальше. Потом и остальные. Спокойствие не нарушалось ни одним из воспоминаний. Умиление или усмешка возникали в различных уголках сердца и сознания. В ход пошла вторая книжка. Третью прошёл только до половины. Кроме умиления, усмешек, а иногда лёгкой досады, на том месте пришла усталость. И ни единого иного ощущения не возникало ни в единой части обмякшего тела. Да, а что же в знаменитом пространстве близ области лба, груди и обоих плеч? Ничего. Обычный воздух обтекал его.

«Случай, да, случай, ничего ни преднамеренного, ни связанного – подумал он, – Мертвецы тогда не плясали ни на крыше, ни в кроне берёзы. Потому что их не было. Случай свёл шумную работу ремонтников крыши и мои входы-выходы в синхронное действие. Случай загнал воронку ветра в крону берёзы из допотопного компрессора, трудившегося на соседней улице. Немыслимо великое множество разных, извините, мероприятий происходит на планете и за её пределами, которые тебя и не думают вовлекать в дружную компанию. Они сами по себе, и тебя не приглашают. Ты же всюду лезешь по непроверенному трезвостью желанию. Тебе до всего есть дело, и ты связываешь воедино неподвластные тебе события, выстраиваешь из них «теорию». А потом случай нарочно для тебя подкидывает хорошенькую дулю».

Антон Вельяминович был доволен вескими размышлениями, умиляясь их точности.

А откуда ж брался холодок в известном околотельном пространстве, беспроигрышно подсказывающий присутствие мёртвого? Тогда, под берёзой оно отчётливо произвелось точно в момент вспомнинания бывших, извините, доноров. А раньше? Возле Фонтанки? на Заливе? А Йозеф Морган? «Всюду этот пресловутый и навязчивый случай, – ответил мысленно Луговинов, – случайное совпадение ощущения по поводу одного, а пришествия совсем другого. А холодок-то производился из-за присутствия этого невечного тела. – Учёный человек двумя руками похлопал по груди, словно по бубну. – Оказывается. Из-за себя. И это легко проверится сегодня же, в одиннадцать часов вечера».

Глава 42. Поле

Среди обширного невозделанного поля стояли две сохранившиеся плоскости ветхих стен давно снесённого дома. Их разделяло друг от дружки шагов пятнадцать. Причём довольно высокие. И самые их верхушки красноватыми языками освещало закатное солнце, уже наполовину втопленное в горизонт. Непонятно, чем эти одинокие стены могли удерживать отвесное положение без подмоги собратьев. Наверное, стены, как и деревья, очень пекутся о личном вертикальном достоинстве, и стараются хранить его настолько долго, насколько позволяют им это делать оставшиеся нетвёрдые усилия. И ещё стены обязаны иметь в себе дверь.