Девочка и Дорифор

Антон Вельяминович сидел на краешке странным образом оставленного тут стола, вросшего в землю. Столы, кстати, тоже долго живут, по крайней мере, значительно дольше стульев, диванов и даже некоторых шкафов. Луговинов сидел поодаль от стены, спиной к её двери, и лицо его обволакивала пелена спокойствия и умиротворения. Он минут на пять-десять опередил соперника, противника и неприятеля. Видимо, перебрал со скоростью. Неподалёку от него стоял «Saab».

Художник Даль подошёл точно в назначенный час. Тихонько отворил дверь за спиной Антона Вельяминовича и застыл. Почему дверь, почему тихонько, и почему застыл, нам трудно о том догадаться. Вероятно, хотел, чтоб Луговинов чуть подольше спокойно так посидел. Или боялся обнаружить вновь приобретённую и чуждую вероломность. Допустимо удивиться и предположить, что пришло к нему сомнение и стало грызть сознание. Неужели вспомнил священные слова: «А если не делаешь доброго, то у дверей грех лежит; он влечёт тебя к себе, но ты господствуй над ним». Не знаем. Навряд ли. Человеку трудно вспомнить что-либо подобное, когда он сам идёт на выбранный им поступок, а не выступает в качестве доброго советчика и напутчика другому человеку, идущему на поступок. Тем более, мы знаем, он мог бы дважды принять в праздную мысль готовенькую подсказку, где чётко звучит слово «прости» и где напоминается о действительном существовании настоящего человеческого мира, в точности такого же, который неосознанно изображал в картинах. Нет, ничего похожего не припомнилось ему. Упрямство, несвойственное ему упрямство почему-то владело им. Какое-то предопределение из будущего вело именно так и не иначе. Но в любом случае, для того, чтоб намеренно встретиться с противником лицом к лицу, он мог хотя бы обойти стену, не затрудняя себя хлопотами с открыванием двери. Свободного и полностью открытого хода тут сколько угодно. А если вдруг, по неведомой причине, – уверенность уступила бы сомнению, а? Тогда мог бы он остановить задуманное, тут же уйти обратно в разорённый до конца дом, отбросив прочь кем-то навязанное вероломство. И даже известно, кем. Чужим. «Тем, кого мы не любим», по словам дочки. Мог бы. Но дверь в отдельно стоящей стене – отомкнул. Неохотно и мягко поддал её впереди себя. Она бесшумно отворилась. Затем, не переходя порога, легонько опёрся о ветхую кирпичную кладку. Снаружи опёрся, это если взгляд вести от Луговинова, сидящего туда спиной. Нет, ничуть даже на неё не надавил. Так, приложил к облезлой кирпичной кладке руки, привыкшие держать палитру и кисть, легко коснулся их по обе стороны от дверной коробки. А стена тут же и упала. Будто ждала этого конечного творческого прикосновения на последнем остатке долгого терпения, ибо тщедушный сей остаток сил стоять – у неё уже сошёл на нет. Стена сперва медленно шевельнулась, подарив дверной коробке свободу от себя. Она как бы спала с рук Даля, а затем принялась склонять кирпичное тело, набирая ускорение из-за силы земного притяжения. Чем выше участок ветхой кладки, тем ускорение и прибывающая скорость значительнее. Самый верхний край стены, оседлавший наибольшее ускорение, достиг стола и сидящего на нём Антона Вельяминовича со скоростью, уже близкой к скорости звука. Антон Вельяминович едва успел оглянуться назад, на дверь. Та находилась в прежнем вертикальном виде, сама по себе. Голая коробка позапрошлого века, и висящая на ней открытая дверь. Там, словно взятый в старинную раму, запечатлелся изумлённый Даль, и будто в законченном виде. Ясно возник холодок внутри пространства между лбом, грудью и обоими плечами, и оттуда бесконечно знакомое ощущение мёртвого почти мгновенно распространилось по всему телу несостоявшегося дуэлянта. «За дверью всегда есть опасность. Хм. Однако всё произошло как надо», – вспыхнула и погасла последняя мысль учёного Луговинова, одновременно с последним лучиком зашедшего солнца.

Касьян Иннокентьевич тоже, почему-то, обернулся назад, а затем осмотрелся по сторонам. Чистое безлюдье. Ни одного свидетеля происшествия. Только совершенно целая и невредимая машина Луговинова рядом с грудой развалин пронизывала пространство мигающими, но равнодушными фарами. От сотрясения почвы в ней сработала противоугонная сигнализация. Другая одинокая стена устояла. От неё лишь отвалился небольшой кусок. Даль обошёл её вокруг. Никого. Машина сигналила да сигналила, но почему-то без единого осязаемого звука. Внутри неё тоже никого не было. «Я – единственный свидетель, – прошептал Даль, – я же и причина убийства».

– Нет, – крикнул он в то же пространство, которое пронизывали фары всегда мёртвого автомобильного существа, – я только свидетель. Тайный свидетель. Я свидетель чужого творчества, не моего. Но нет здесь, на земле такого суда, на который бы меня призвали. Я ничей свидетель. Свидетель ничего.