Девочка и Дорифор

Другие граждане тоже вышли в коридор, создав определённую тесноту. Все смотрели на Касьяна Иннокентьевича. И каждый в недрах мыслей пытался увидеть возможное продолжение события, подобно тому, когда они продолжали историю о слепом музыканте и глухонемой художнице. Девочка решила, что папе надо убежать на всякий случай. Тётя Люба, вспомнив о племяннике-следователе, предположила воздействие на него с целью уладить дело. Мама вобрала голову в плечи и лишь вслушивалась в усиливающееся и возрастающее смятение. Фата Моргана увидела дальнюю дорогу. А все вместе вспомнили несчастного Луговинова, который уже ничего не может предполагать.

– Не будем никому тут мешать, – предложил кто-то из милиционеров, видя перед собой вполне ясную перспективу, – давайте лучше пойдём к нам. Это он обратился к Далю. Другой милиционер проделал жест приглашения к выходу и тоже представил себе дальнейшее развитие событий совершенно по протоколу.

И они втроём вышли на лестницу. Два милиционера и художник.

А на улице откуда-то выскочила чья-то разъярённая собака, бультерьер или ещё похуже. Псина вырвала поводок из рук хозяина и, опьянённая дикой волей, накинулась на наших людей, закатывая лиловые глаза, лишённые и ничтожно малого интеллекта. Сначала зверюга плотной массой туловища чуть не опрокинула тучного милиционера, одновременно уткнувшись огромной бледной головой во все три подбородка, а потом и почти мгновенно переориентировалась и вцепилась сзади в молодую тонкую шею широкими и слюнявыми челюстями. Оба конвоира с перекушенными горлами стонали и приседали на розоватое каменное мощение недавно обновлённого тротуара. Даль, не дожидаясь, когда ретивая псина примется за него, отскочил в сторону и быстро помчался вдоль домов, прямо к трамвайной остановке. А ему и ожидать не довелось, потому что редкий в наше время трамвай уже стоял и всасывал в себя последнего пассажира. Даль, не раздумывая и не обращая внимания на номер маршрута, мгновенно воспользовался им под хриплый голос водителя: «двери закрываются».

Собака не думала гнаться за художником. Это если предположить у неё наличие мысли. Её тяжёлая голова ударилась оземь, а бестолковый взгляд заострился на бесконечности.

Опомнился и хозяин, правда, с некоторым опозданием, подскочил и схватил её за ошейник.

– Живы? – спросил он с ужасом в глазах.

Милиционеры сипло дышали.

А в тот же час Фата Моргана покидала квартиру. На время или навсегда? Покидала, не замышляя ничего. Попросту исчезала, весьма похоже на недавнее появление. Медленно опускалась она величественным ростом по лестнице. Внизу обернулась и произнесла тихо, но протяжно:

– Очень мило.

Затем, пространство города поглотило её.

Даль ехал в трамвае, твёрдо упираясь ногами о пол. А сознанием погрузился в глубокие раздумья. У него даже глаза провалились в черепные отверстия. Такое могло случиться ещё из-за того, что всю ночь не спал, бродя по городу, поглощённый желанием понять эту невероятную дуэль. «Кстати, – подумал он, – сколько я уже прошёл? Ведь почти без перерыва. С одним перерывом. Но без отдыха. Десять часов. Это же, если сосчитать, не менее пятидесяти километров будет. Ой-ой-ой. А ноги не устали».

Он вышел на следующей остановке и быстро пошагал к неведомой цели, будто знал о её местонахождении. Привычно пошагал, набирая уверенность. Но куда? Та цель неведома и нам. Все главные вопросы о его прошлом мы успели и раньше задать, а о будущем спросить не у кого.

В прошлом он бросал известный нам бумеранг устремлений в горний мир. Он искренно порывался душой в небеса, полагая их чрезвычайно близкими себе. Его душа полной сутью неслась безраздельно туда, будто в мир, где только и должно ему обитать, и ни единая часть существа Даля, даже в ничтожной малости, не пожелала бы при этом сохраниться здесь, где он себя с изумлением обнаруживал. Но те порывы, которые душа устремляла к небесам, действительно оказывались холостыми. Душа не находила себе уготовленного надела. Те порывы немедленно возвращались, отдавались обратно и настигали алчущую душу снова здесь, на земле. Они ударялись о не иссякающий источник с удвоенной силой, и сокрушали его. А небеса ничуть не тревожились даже у порога, который, как известно, простирается в бесконечности. Небеса уж очень далеки от нашего человека. Их горний мир даже не задет брошенным к ним бумерангом. Не замечались влечения души страждущего художника. Не привлекали они внимания небес, и всё из-за той чрезвычайной удалённости. Все порывы её, вновь и вновь, будто направляемые определённо в небесные сферы, и будто недвусмысленно пытающиеся отстаивать меж них свои неуверенные права, возвратились неистраченными, вторглись обратно в душу, растерзав её отчаянием безысходности, безысходности в полном смысле этого слова.