Девочка и Дорифор

То уже в прошлом. А будущее? (вопрос не адресован никому). Для чего оно Касьяну Иннокентьевичу? Неужели вечный завтрашний день представляется лишь открытым вместилищем, где на обтекаемой поверхности земли непрестанно творится эта будто бы до крайности необходимая людям глобальная культура, никогда не увядающая? Постойте, постойте. Пожалуй, всё, здесь творимое, происходит как раз из будущего. Вообще творчество хранится в будущем. Стихийные и бытовые дела рождаются в прошлом и уходят туда, а творчество исходит из будущего. Иначе нет ему смысла. Иначе его попросту нет. И культура тоже оттуда? Творится она тоже там? Но какая? Не та ли, не та ли культура изгнания с той же земли, зачатая племенем Каина? Хм. Что же это за будущее? Нет, в будущем иная культура, и мы наощупь её изображаем в творчестве своём. Получили мы главный ответ? У нас нет полной в том уверенности. Никакой уверенности нет. Поэтому ответ наш со знаком вопроса.

Так для чего же получать это, как мы выразились, иное будущее «изобразителю» Далю? Его никто там не ждёт, и он ничего уже оттуда не творит, кроме беспрерывного пути в невостребованность? Ну да, мы ведь ещё раньше отметили, что о будущем спрашивать не у кого.

Касьян Иннокентьевич был уже где-то далеко. От всего далеко.

А неизвестный художник время от времени постукивал Даля по левому плечу из-за спины и поговаривал:

– Не переживайте-с, не переживайте-с. Никто и никогда вас не изловит-с. Смешно-с. Они же не знают, что вы абсолютно, (понимаете?) абсолютно не востребованы. На вас неплохо сидит непроницаемая броня невостребованности-с. Хи-хи. Вас брать попросту нет смысла-с. Зачем-с? Ни на земле, ни в раю, ни в аду-с. Вы были решительно правы, когда размышляли о негодности своей-с. Только вы о том предполагали, а мы исполнили. И вставили мы вас, между прочим, художественным образом в поэтическую картинку-с, написанную великим итальянцем во времена раннего средневековья. Да простит нам незабвенный Алигьери за бестактность-с. Туда закинули, в гущу неприкаянных душ. Вернее, уподобили-с одной из них. Помните, стонал народец всякий там, у входа в ад-с? В предбаннике, так сказать, хе-хе. Ну, помните, помните, вы даже слегка пытались цитировать эти гениальные строчки в момент открытия невостребованности-с, ни в трудах, ни в себе. Там мы вас и бросили-с. Хорошее местечко. Не без трепетности-с. И знаете, в переводе господина Минаева те строчки, на наш взгляд, звучат пронзительнее, чем у Лозинского-с. Кхе. «Поверь мне, что ещё в земные дни их существами жалкими считали, поскольку ни героями они, ни явными злодеями не стали. И с ними стая ангелов, грехов не ведающих, но они в опале за странный выбор свой, а он таков: ни зло и ни добро, а нечто между. Тогда Господь их свергнул с облаков, как сбрасывают грязную одежду, и даже Ад принять их не хотел, ведь даже мир утративших надежду на них всегда с презрением глядел». А? каково-с? Однако же, не огорчайтесь. Есть и радость. Как же без радости-с? Есть. И тоже не без трепетности-с. Вы не знаете о ней, а она пышет и благоухает, правда, в непроницаемой тени. Скажу вам уж точно по секрету-с: что касается ваших историй с женщинами, то мы не поленились и вставили в десяток-плюс-одну – ещё одну-с. Плюс-с. В серединку. Ту, которую вы считали хорошею подружкой-с. А ей-то приходилось, ой-ой-ой, как нелегко-с. Ею горячо испытывалось несбыточное-с. И этот пессимизм, так сказать, она будоражила неистовством деловой хватки. Она-то – всегда была в вас влюблена, только в вас единственного, и всю жизнь, да так влюблена-с, будто каждый день это делает впервые. А вы не догадывались. Броня, она и есть броня-с. Ну, признайтесь, здорово у нас получилось! Не проявленная радость. Затемнённая. Зашторенная. Упакованная. Закопанная как иной талант. И вот, общее число историй, иначе говоря, подвигов, оказалось таким, знаете, классическим-с: двенадцать. А жена ваша, «которая была и есть» – тринадцатая-с. Круглое число. Хе-хе. Хитро, а? Хитро. Ничего не поделаешь, профессионализма нам не занимать-с. Вы нигде не востребованы. Счастливчик-с.

Касьян Иннокентьевич от него не отмахивался. Пусть себе что-то бормочет и блистает начитанностью. Правда, откровение о тёте Любе несколько задело его. Даже, надо сказать, приятно полоснуло. У него внезапно появился дополнительный аппетит до ещё каких-нибудь женщин, сохранивших подобное чувство к нему. Стоит поискать их среди уже знакомых нам десятка-одиннадцати. Мы ведь как-то однажды взяли на себя смелость пофантазировать и представили себе скорую почеркушку любовных историй Касьяна, перечислили их от и до. И решили на страх и риск, будто действительно была в том перечне одна, даже по-настоящему устроительница, устроительница, может быть, всей жизни Касьяна, обязательно была, потому что иначе просто неинтересно. А он её проворонил. Но подсказывать ему не станем. Огорчится.

Неизвестный художник укоризненно взглянул на нас из небытия и в нём же схоронился до очередного подтрунивания над бедным Касьяном.