Девочка и Дорифор

А поодаль действительно пробегал какой-то совершенно сторонний слушатель. «Ох-с-с-с! – воскликнул он, – позабыли-с. Была ж, была. До начала была, и она же стала после конца. Надо же, позабыли-с. Ах, беда, беда-с. Экий прокол. Не просто прокол, а насквозь-с. Мы ж этак напрочь повергнуты, низринуты-с. Власть наша вмиг оказалась разрушенной до основания… да куда там, – она оказалась ещё дальше, глубже, под основание-с, и ещё дальше, – до самой преисподней-с, нет, ещё дальше, – под неё. Да уже ею и схоронилась-с. Катастрофа несусветная-с. И ничегошеньки не поделать нам. Даже не катастрофа и не беда. Это пропасть какая-то. Ну, художник! Правда, теперь бывший! Рановатенько, видать, отпустили мы его в независимость от нас. Ну, уготовилось вроде ему оригинальное местечко-с в словесной картинке-с бессмертного произведения одного из человеческих гениев-с. Там, в предбаннике ада нашего-с. Вроде бы удачно определили ему это место художественным способом-с. И он будто бы согласился с определением. Сам-с. А мы поспешно решили, что дело с концом, и пора, мол, позабыть о нём вовсе-с. А тут, ну, никаким сверхчеловеческим умом непредвиденное-с. Ведь не зря говорят, что есть места во всеобщем бытии-с, где сам чёрт ничего не разберёт-с. И бывший художник («изобразитель»), он и очутился в этом забавном местечке-с. В неразборчивом-с. Поди, пойми теперь! Ох, самое, небось, лучшее дельце упустили. Самое-самое. Ай-ай-ай-с. Ай-ай… нетушки… нетушки, нетушки, это не мы позабыли, не мы. Это Господь нам нарочно память отшиб. Он! Отнял законную забаву. Отнял! Ох-с-с-с! Ох-с-с-с! Ох-с-с-с!». И только шелест от стороннего слушателя прошёл по траве инфразвуком.

Расспрашивать они друг друга не стали. Похоже, вообще предпочитали молчать. Правильно. Зачем добывать ненужные знания друг о друге? Сидели на траве в полной тишине. А мы? Нам-то чего ждать? Нам что, надо видеть, когда они действительно окажутся в едином и тесном пространстве? Но где? В прошлом? В будущем? В небывалом? В неразборчивом? Нет, господа, в тех диковинных местах нет вовсе никакого пространства: ни тесного, ни открытого. Там, там и там живёт лишь безнадёжность, и она сплавлена в непроницаемое вещество, ставшее твёрже абсолютно твёрдого тела. Ни там, ни там и ни там – нет вероятности что-либо переменить или подстроить по нашему хотению. Ничего невозможно переиначить ни по чьему хотению человеческому, – ни в прошлом ни в будущем, а тем более, в небывалом. И ещё мы знаем кое-что: встречаться не означает сближаться. Даль навсегда изгнан. Изгнан с земли. Он – скиталец. И если вдруг прекратит скитания, тут же, без помех будет изловлен и снова сослан, и ни куда-нибудь, а вообще в неволю. Так что не станем ничем обольщаться. Даже если бы слишком захотелось этой нашей парочке остаться вдвоём, наедине и без страшных последствий, этого бы не произошло никогда. Раньше не произошло, потому что разбежались они, преследуя какие-то не столь необходимые цели, теперь, – потому что их сразу же разлучат чужие для них обстоятельства.

– Пошли, – сказала Она.

– Пошли, – сказал Даль.

И они поднялись, изготовившись идти в противоположные стороны.

– Подожди, – Она взглянула ему в глаза невероятно широко, словно открывая главную тайну, одной лишь Ей ведомую на этой земле, где иногда случается Её пришествие. – Подожди.

Наверное, в том-то и дело, что иногда. Чрезвычайно редко. Потому и взгляд настолько необычен, что описывать оный необходимо тоже с применением странностей, не совсем обычными словами. А мы поторопились в предыдущих строках, и слишком тупо объяснили смысл точно такого же взгляда, проистекающего из очей женской души, принявшей на постоянное жительство непознанную суть.

– Подожди, – сказал лишь Её взгляд вечности. А сама Она тут же решительно отступила прочь от живописца, который по обыкновению жертвует любимыми предметами бытия на холстах, и только для того, чтобы, не отдавая себе отчёта, всюду, из полученного пепелища слагать Её образ.

Он тоже отступил. И быстро зашагал прочь.

Каждый, уже с дальней стороны взглянул на то дерево. Оно едва-едва покачивало ветвями, будто производило болезненное и тягостное дыхание. Блестящие листочки в кроне мелко подрагивали, подобно ресницам, пытающимся не дать пролиться горьким слезам…

Оба они исчезли за пределы нашего повествования.

Вот Касьян Иннокентьевич и стал окончательно недосягаемым для сыщиков да преследователей.

Сторонний слушатель сказал «хм-с» и удалился вовсе в небытие.