Девочка и Дорифор

Между прочим, сотворённый нами прыжок туда-сюда во времени – завершился под воздействием чего-то, подобного гравитационному полю. Об этом у нас, кажется, было особенное оповещение. А теперь, как мы и обещали, давайте опять окунёмся приблизительно в те дни, когда приключилось Далю удрать от милиции на трамвае. Ну, спустя почти месячишко. Около того. И, попав туда к сему условленному часу, мы видим оставленных нами действующих лиц, нежданно осиротевших и начинающих привыкать к сиротству, застаём их снова на прежних местах, то есть в квартире с окнами, источающими особый свет из фасада дома в окружающее пространство. Они, по-видимому, сопротивлялись новому положению и ждали возвращения отца и бывшего мужа, то есть нашего художника, а правильнее сказать, изобразителя. Но, видать, ожидание в сей же час и сложило все обязательства.

– Виза моя заканчивается завтра, – говорит старшая из них, – надо уезжать.

– Смешно, – сказала младшая.

– От чего смешно?

– От слова. Смешное слово: виза. Похоже на визг.

– Смешное, несмешное, но я успела и тебе изготовить нужную бумажку. Пока на три месяца, а потом видно будет.

– А мне зачем?

– Чтоб въехать за границу, вот зачем. И жить. Разрешение на то надо иметь.

– А папа свободно въезжает. Ловят его везде, но поймать не могут. И не поймают.

– Но для него и границ-то нет. Насколько я помню, никогда и не было.

– А мы с тобой, значит, люди весьма ограниченные, до безобразия ограничены, и смешим друг друга этим дурацким словом. Будто взяли человека, да со всех сторон обложили рамой. Будто он – картина какая-нибудь, и не папина, а такая, законченная. А он, человек, мы знаем, он ведь и не картина вовсе, да если и картина, то уж постоянно незаконченная. Потому что он всегда сам себе автор и всегда с разными задумками. А этого нормального человека почему-то уже сунули в раму. Смешно.

– Смешно, – сказала мама, не окунаясь в мудрствования дочки, и отвела взор вбок, – смешнее не бывает. Собиралась ведь заехать в эту злосчастную Баварию, только чтоб скоренько дела поправить да окончательно перебраться домой. Сюда.

– Правда?

– Я ведь покончила с заграничными приключениями, о которых обещала рассказать, но не рассказала, и не буду. Не стоят они того. Вспоминать их не надо. Я их вычеркнула и сожгла, чтоб не засорять ничьё повествование. Покончила и приехала сюда, чтоб оказаться прежней женой твоего отца. Было поначалу страшно. Ох, страшно. Я не помню, чтоб когда-нибудь в жизни происходили подобные волнения. И надежда была. Светлая. Даже предвосхищениями ублажалась. Заранее знала о решении твоего отца, без раздумий окунуться в наше начало. Он ведь не Отелло.

– Перебирайся, мама, перебирайся. Папа всегда очень тепло о тебе рассказывал, будто и не совершала ты всяких пакостей.

– Нет. Я чувствую. Отец твой теперь уже никогда не выбьется из дальних странствий.

– Когда-нибудь выбьется и переберётся.

– «Когда-нибудь», оно всегда в будущем… а до будущего невозможно достать.

– Мама! И ты ведь становишься у нас философом.

Та отмахнулась обеими руками, но призадумалась над сказанными словами. А девочка мигом сменила тему разговора.

– Мама, – сказала она несколько с огоньком, – а на дуэли они из-за тебя дрались? Небось, приятно, когда за тебя кто-нибудь жизнь отдаёт.

– Был у нас шуточный разговор о дуэли накануне. Похожий на театральный.

– Но шутка оказалась правдой?

– Угу. Правдой. Но совсем другой. Не из-за меня, и не дуэль, и уж, конечно же, не удовольствие.

– Но из-за кого тогда умер твой заграничный ухажёр?

– Отец твой написал записку о причине дуэли и отдал противнику. Милиция потом нашла её. Я прочитала. Милиционер заставил. Обо мне в бумажке не было ни слова. Совсем о другом. Не поняла я той причины. Слишком далека она от жизни.

– Жалко.

– Кого?

– Папу. Это ведь его ты не поняла.

– Я пойду в кассу забирать броню, – с горечью произнесла мама и, с минутку постояв, поглядывая на дочь, вышла.

Глава 44. Возвращение

Один, значит, неизвестный и таинственный художник взял, да создал портрет, или, по его меткому выражению, набросок судьбы учёного Луговинова. Предопределил ли он сим поступком судьбу или ничтожно банальным манером сглазил, нам уже неинтересно. Это лишь примета есть насчёт сглаза или предвосхищения. Но приметы не являются неизбежностью. Им следовать нет неотвратимой нужды. Тем более, подчиняться. Никогда. Силы у них нет, чтоб заставить. В конце концов, даже замечать их не обязательно. А что касается выбора жертвы – в нём вообще тот неизвестный не замешан. Нет у него полномочий. Потому что, как и у примет, кишка у него тонка. Сила сама выбирает, с кем ей будет сподручней. Вот и портретисту или набросочнику не дано чиркать по лицу судьбы, подрисовывать усики да рожки, замазывать её всю и, тем более, назначать ей авторское качество.