Девочка и Дорифор

Дорифор, по-видимому, собрался подтвердить очередную непреложную истину собеседницы о существовании и о природе Неизвестного художника, но только вздохнул. Он сделал короткий вдох и долгий выдох. В общем, и соглашаться не очень хотелось. Кому охота осознавать себя маленьким чёртиком, бестолково встревающим в чужую судьбу со тщедушным творческим замыслом? В том-то и дело, что замыслом. Ибо творить – не способен. Но, подталкивать людей на подвиги от искусства, – излюбленное занятие господина Инкогнито. А Дорифору – подчиняться воле многих таких же, извините, творцов —не с руки. Приятного мало. Впрочем, кто-кто, а наш античный герой, похоже, давно сбросил зависимость от окружающих его всяких людей, – благодетелей и злоумышленников, приносящих и отбирающих, восхваляющих и хулящих, таких и сяких. Даже голос без явного источника, тот голос, помните, – он потерял источник себя, однако это не мешало ему назойливо твердить слова «милый, мой милый», – даже такое явление природы не слишком его задевает.

Фотиния снова подошла к столу и села на круглый фортепьянный стульчик рядом с Дорифором, лицом к окну.

– Нет, вы неправы, – сказала она.

Дорифор опять захотел согласиться, но промолчал.

– Насчёт «квадрата» я бы с вами не вполне согласилась, – продолжила Фотиния. – Антиикона, образ ничего, это, может быть, и точно определено. А есть ли в том деянии подвижничество через самоотрицание. Нет. Наоборот. Сочинитель «квадрата» создаёт небытие. Если Бог, – из небытия, точнее, из ничего создал весь мир, все образы и нас с вами, то авангардист из авангардистов в искусстве создал само ничего. Перевернул искусство задом наперёд. Иными словами, принял решение стать противником творчества. И стал им. Как Люцифер. Он пришёл к ничему, то есть, к доначальнй предпосылке для творчества, и ему-то, этому ничто, придал образ. В том и есть смысл апофеоза: конец, завершение – непременно обращается в доначальное состояние, в ничто. Нет здесь самоотрицания, нет и подвижничества. Напротив, мы видим наитвердейшее утверждение себя равным Богу, то есть, противником Ему, иначе говоря, сатаной.

Дорифору на сей раз всё расхотелось: и соглашаться, и возражать. Промолчал и по этому поводу. Фата Моргана, как-никак. Ей, по-видимому, понятнее мир ничего.

На некоторое время соседи стали похожими на изваяния. Они застыли в неподвижности. Он и она замерли отдельно друг от друга. И по этой отдельности, не шевелящимся взглядом и во власти безмолвия каждый выискивал впереди себя нечто сакрального содержания. То ли Образ, непосредственно возникающий из картин Даля, то ли никому не известного Художника, занятого идеей создания апофеоза лишь ему принадлежащей живописи и прочего искусства на земле, чтобы придать всякому произведению пока ещё не сполна испытанное человечеством своевольное начало…

Глава 15. Продолжение исповеди Луговинова

На многолюдной улице Луговинов никого не видел. Шёл небрежно, заваливался из стороны в сторону, сдерживал ход, разгонял его, даже останавливал и внезапно разворачивал в противоположный конец. И ни с кем из прохожих не столкнулся.

Всюду вокруг учёного, заведующего престижным институтом, тёрлись овцы. А в руках он держал большие ножницы. И примеривал их к туловищам овец. Вроде бы можно постричь, а можно и заколоть. Вопрос лишь в том, что предпочтительнее: одеться или напитаться? Предположения о даровании свободы выбора судьбы, – не возникало. Институт и он лично, – слились в его сознании воедино уже давно, и он к этому привык. Сотрудники – ладно, они вроде как части единого организма, который и одевается, и питается. А аспиранты-соискатели? Они, конечно же, – внешний материал, и к институтскому телу не причастны. Они и есть овцы.